Улыбка Джоконды. Книга о художниках
Шрифт:
Письмо не отправлено, и 7 апреля Сомов делает дополнение в него:
«По поводу того, что ты пишешь о смерти, о любви к природе, людям, к жизни, скажу, что у меня теперь жажда жить, быть свободным, наслаждаться природой и дружбой (но с кем теперь?) – животный протест замученного человека. Упрекаю себя в эгоизме иногда, но, может быть, моя жажда естественна и объяснима. Встать утром, не иметь обязанностей, отдыхать, не торопиться, не страдать с больным и около него – вот чего я теперь жажду…»
14 апреля 1932 года Сомов сообщает сестре, что «наш дорогой Мефодий скончался».
17 апреля: «Сегодня начал жить новую жизнь без Мефодия…»
Друг умер, Сомов остался один. Жизнь продолжается!..
«Сегодня мне опять говорили… что на вернисаже у
«…совсем не работаю и зачитываюсь Пушкиным. Решил прочесть его 6 томов от доски до доски… Какой у него всеобъемлющий, ясный, трезвый ум, какая веселость, какая приятная ирония, какая культурность для своего времени…» (16 января 1933).
«Весна! Скучаю, что у меня нет дома, семьи или друга, к кому я мог бы всякое время невзначай прийти и хотя бы молчать и просто сидеть не один…» (31 марта 1933).
Стоны и жалобы
«Мне иногда делается странно: несется время и несет тебя с собой. Куда? На какие страдания, невзгоды, лишения? И жизнь, которую так люблю, уходит и мчится как экспресс. Если бы я постоянно был окружен любящими людьми или очень интересными, я бы все это не так чувствовал. Вот ты счастливее меня – у тебя есть гораздо больше зацепок и ты не можешь чувствовать себя несчастно, как я…» – очередной стон в письме к сестре от 22 января 1934 года.
«В кино на «Веселые ребята». Не понравилось. Пошло, шумно, старомодно… Только красивые виды Крыма и дрессированные звери…» (дневник, 20 декабря 1934).
«Читал газету, все отвратительно на свете…» (17 марта 1938).
«Слушал речь Гитлера… Страшный, жестокий человек! Тон речи и голос пренеприятный…» (9 ноября 1938).
«Сегодня еще немного лессировал картину «Сон». Стала она еще лучше…» (13 января 1939).
«Дворец Майо (новый театр Трокадеро. – Ю. Б.)… Сидели близко, в первых рядах. Рахманинов очень постарел и сгорбился. Играл превосходно…»
Скорбный финал
В ноябре 1937 года Сомов начал работу над портретом графини Розарио Зубовой, жены графа Сергея Зубова. Модель часто уезжала, а потом умер художник – портрет остался неоконченным и хранится ныне в собрании Зубовых в Швейцарии. Именно с этим портретом связаны последние дневниковые записи Сомова.
«Сеанс. Разговор о манекене и как удобно писать на нем платье. «Я куплю Вам манекен». «Зачем же? Я сам могу купить его». «Могу же я Вам сделать такой подарок…» После ее ухода еще долго писал без нее, кресло, фон… Ночью скоро проснулся – болела голова и сильно левое ухо. Вот еще беда» (4 мая 1939).
«К утру ухо прошло… Я пошел за покупками, в мое отсутствие от Зубовых привезли манекен… В 3 часа приехала фрейлен Елена (от Зубовых. – Ю. Б.) и помогла одеть мне в платье манекен…» (5 мая).
На этом дневник Константина Сомова обрывается. 6 мая 1939 года художник неожиданно скончался. Он очень боялся цифры «70», но до нее не дотянул. Он прожил чуть более 69 с половиной лет. Боялся немощи (страдал атеросклерозом, и очень болели ноги), но умер не на больничной постели. Художнику был неприятен Гитлер, но Сомов «успел» уйти из жизни до объявления войны Франции и вхождения гитлеровских войск в Париж. Снова повезло?..
Смерть вышла скоропостижной и, к счастью, не в одиночестве, а на руках преданного и любящего его друга Михаила Брайкевича. Брайкевич – инженер и общественный деятель, когда-то московский меценат и кадет. Толстый, говорливый «бонвиван», как пишет Берберова, был полной противоположностью «тишайшего, скромнейшего в своих одиноких вкусах, хрупкого художника».
Удивительно, что за три дня до смерти, 3 мая, Сомов участвовал в шумном сборе старых друзей у Александра Бенуа. Были Серебряковы, Черкесовы, многочисленные Бенуа, Брайкевич, Валечка… Бенуа потом отмечал в воспоминаниях, что они, бывшие учащиеся гимназии Карла Мая, несмотря на то что достигли почтенного возраста, оставались в душе школьниками, хотя сам Бенуа «из тоненького юноши превратился в тучного господина, прежний Костя едва волочил свои больные ноги, а третий из нас (Нувель. – Ю. Б.), оставшийся, стал туговат на ухо и частенько разражался тем кашлем, каким закашливаются «характерные» актеры, – специалисты на стариковские роли».
Но вот один из этих трех друзей-стариков покинул белый свет. «Я хорошо помню эти похороны, – пишет Берберова в «Курсиве». – Брайкевич, рыдая, распоряжался на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, как повернуть гроб, как опустить его в могилу, кому пойти проститься с гробом. Кому куда сесть, чтобы ехать домой. «Костенька, – говорил он, – ангел мой, как я люблю тебя!» И все кругом плакали».
Всю жизнь Константин Сомов воспевал радугу и фейерверки, змеи-дуги, которые, как написал Вячеслав Иванов:
Опахалом алым веют, Ливнем радужным висят.Все было так прекрасно, так огненно, так чародейно, и вот:
Тускнут чары, тухнут грезы В похоронной синеве…Мы не зря вспомнили Вячеслава Иванова. Именно он в своей «Книга вторая. Speculum speculorum. Зеркало зеркал» создал «Терцины к Сомову».
Можно, конечно, написать длинный и нудный искусствоведческий анализ творчества художника, но все академические писания меркнут в яркой вспышке «Терцин» Вячеслава Иванова. Он написал емко. Броско. Жгуче и глубоко обнажил поэт сущность творений другого поэта – художника Сомова:
О Сомов-чародей! Зачем с таким злорадством Спешишь ты развенчать волшебную мечту И насмехаешься над собственным богатством? И, своенравную подъемля красоту Из дедовских могил, с таким непостоянством Торопишься явить распад и наготу Того, что сам одел изысканным убранством? Из зависти ль к теням, что в оные века Знавали счастие под пудреным жеманством? И душу жадную твою томит тоска По «островам Любви», куда уж нет возврата, С тех пор как старый мир распродан с молотка… И граций больше нет, ни милого разврата, Ни встреч условленных, ни приключений тех, Какими детская их жизнь была богата, Ни чопорных садов, ни резвости утех, – И мы, под бременем познанья и сомненья, Так стары смолоду, что жизнь нам труд и спех… Когда же гений твой из этого плененья На волю. вырвется, в луга и свежий лес, – И там мгновенные ты ловишь измененья То бегло-облачных, то радужных небес Иль пышных вечеров живописуешь тени, – И тайно грусть твою питает некий бес На легких празднествах твоей роскошной лени И шепчет на ухо тебе: «Вся жизнь – игра. И все сменяется в извечной перемене Красивой суеты. Всему – своя пора. Все – сон и тень от сна. И все улыбки, речи, Узоры и цвета (- то нынче, что вчера) Чредой докучливой текут – и издалече Манят обманчиво. Над всем – пустая твердь. Играет в куклы жизнь – игры дороже свечи, – И улыбается над сотней масок – Смерть».