УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА
Шрифт:
Подъехав к прицепу вплотную, он сказал, чтоб Михаил закреплял буксирный трос и подавал к его машине. Удалось это сделать не скоро, с большими потугами, потому что петля толстого троса не лезла на буксирный крюк. Наконец кое-как с буксиром сладили, и КрАЗ начал пятиться. Медленно и неуклонно он тащил за собой прицеп. Канат натянулся струной, и следом пополз трактор. Скоро все три машины были на берегу, и водители начали совещаться, что делать дальше.
– Не поеду, – решительно заявил Валентин. – Утоплю трактор, мне Туманов спасибо не скажет.
Опустившись на землю, он сбросил с себя резиновую робу и начал выкручивать одежду. Он
– Что мне, жизнь надоела? Пусть немного вода спадет, тогда и поедем.
– Чего ты боишься, мы тебя вытащим. Осталось одно самое глубокое место, а там ты и без нас пройдешь,- уговаривал его Анатолий. – Поехали?
– Сказал – не поеду, – стоял на своем Валентин. Обернувшись к нам курносым лицом, он сверкнул белозубой улыбкой и сказал: – Есть три варианта: поедешь сегодня – отругают, скажут, почему вчера не приехал, поедешь завтра – отругают, почему поздно приехал, поедешь да засядешь или утопишь трактор – скажут, зачем ехал, подождать не мог,- пока вода сойдет. Вот тут и соображай, как лучше! – Он покрутил пальцем у виска. – Поэтому загораем до завтра, и никаких гвоздей!
Шоферы могли на своих машинах проехать, но им нельзя было оставлять тракториста, и волей-неволей приходилось его ждать. Заставить его они не имели права: ехать по горло в ледяной воде он не обязан, и никакими правилами такая езда не предусматривалась. Для всех был лишь один закон: собственная совесть, а трактористу было много труднее, чем им в кабинах. Поэтому без лишних слов Анатолий полез на бензобак и стал сбрасывать оттуда из ящика консервы, а Виктор принялся за костер. Шел третий час дня, пора было подкрепиться. Хлеба ни крошки, только консервы и чай, но в тайге и это хорошо.
Потом мы допоздна сидели у костра, и Валентин потешал нас разными историями из своей богатой приключениями жизни.
В молодости он жил в Ленинграде, учился там в Нахимовском училище, а потом жизнь начала бросать его по разным медвежьим углам. Четырнадцать лет он работает по геологическим партиям, водит тракторы по бездорожью, зимой и летом, да все не насытится таежной романтикой. Рассказывать он умел, и мы не раз хохотали до того, что не могли встать, и катались по земле, держась за животы, до слез и потери голоса. Возможно, что такому веселью способствовала и обстановка, в которой мы находились, а в другой, может, лишь улыбнулись бы. Здесь мы были как Робинзоны, закинутые судьбой на берег таежной речки. Она шумит у наших ног, костер бросает ввысь искры, и темные безмолвные горы слушают ночные шорохи. В небе зажигались крупные, дрожащие от холода звезды, и по низинам пал туман: мы чувствовали спинами его влажное дыхание.
Я предложил развести костер побольше, чтоб потом раскидать головешки и лечь на горячую гальку, настелив под бок веток. Анатолий и Виктор сказали, что будут ночевать в кабинах, а остальные начали деятельно отыскивать в темноте сушины и ломать ветки. Когда костер прогорел, мы улеглись и сверху от росы укрылись моей палаткой. Горячо запахло листвой, ветками ольхи и лиственничным хвойным духом. Под бок Михаилу досталось самое горячее место посередине, и он кряхтел, ворочался с боку на бок. Я смотрел на звезды и думал, что мне здорово повезло в жизни: уцелел в войне, многое повидал и всюду побывал. Месяц назад смотрел, как гаснут зори над Черным морем, не прошло и недели, как был на Джугджуре, а теперь ночую на берегу таежной
Сырой туман запеленал землю, закрыл звездное небо, напоил влагой воздух. Дремал лес, роняя с широких листьев росные капли, плескались среди камешков заблудившиеся и отбившиеся от стремнины струйки, река несла в море воду, поддерживая вечный круговорот жизни.
Водители машин продрогли и поднялись чуть свет, начали жечь костер. А потом, когда мы встали, Анатолий лег на теплую землю и уснул, всунув руки в рукава телогрейки и положив голову на валежину. Лицо было серое, словно испитое, с каким-то детским беспомощным выражением, и он походил на большого длинноногого ребенка, слабого и измученного, и на пего было жалко смотреть. Виктор дремал сидя, по временам открывая покрасневшие, воспаленные от дыма глаза.
Вода за ночь упала сантиметров на тридцать, и этого было достаточно, чтобы проехать по речке. Дальнейший путь к складу прошел благополучно, без приключений, как обыденная тяжелая работа.
Я остался на складе, чтоб дождаться здесь оказии на Аян, а шофера снова уехали, слив горючее в бочки. Для них это был повседневный труд на весь сезон – от зимы до зимы, взятый добровольно, и с условиями, со своим здоровьем они не считались, и говорить об этом – никчемное дело. Так они понимали этот вопрос.
День выдался солнечный, теплый, пахло разогретой хвоей, багульником, и я наслаждался, валяясь на разостланной палатке, босой и простоволосый. Потом стали подходить люди. Сначала пришел молодой, загорелый, опрятно одетый эвенк с двумя мальчиками – учениками второго класса. Я живо разговорился с ним. Он ждал с оказией старшую дочку из Аяна. Она учится на третьем курсе медицинского института, прилетела из Хабаровска в Аян и должна подъехать сюда. Сам он связист. Николай Степанович Карамзин.
– Знаменитая у вас фамилия, – сказал я шутя.
– Говорят, что мой прадед был эвенкийским князем, – сказал Николай, – и ему за это дали такую фамилию. Может, правда, может, нет. Сам не видел, не слышал. А деда знал, он больше десятка оленей никогда не имел, все отдавал другим. Мне только два класса удалось кончить, больше не учился, дедушка в тайгу забрал оленей пасти…
– Вы очень молодо выглядите. Сколько вам лет?
– Тридцать восемь, – ответил Николай. – Много уже. Двадцать лет связистом работаю. Сначала в глубине тайги, но когда дети начали подрастать, перебрался к поселку, чтоб к школе поближе. Теперь Лантарь закрыли, люди отсюда в Аян переехали, а я остался неподалеку на линии. Ничего, живу. Сейчас дети учатся в Аяне, живут там в интернате на всем готовом, домой только на каникулы приезжают. Детишки здоровые, все хорошо учатся, все любят рисовать и умеют…
Ребятишки и в самом деле выглядели очень опрятными, вели себя, не в пример Вадьке – сына Туманова, скромно, старались не мозолить взрослым глаза. Взяв кружки, они за несколько минут, пока мы говорили, набрали ягоды, наелись сами и принесли нам.
– Много их у тебя? – спросил я Николая.
– Десять. Старшая дочь работает в Хабаровске в аэропорту, вторая учится в медицинском институте, третья перешла в десятый класс. Пусть сама определяет, куда ей идти – учиться или работать, я не неволю.