Улыбка Фортуны
Шрифт:
Однажды на базе завскладом подошел к Ваське-мотористу — известному лодырю — и пошептался с ним о чем-то, после чего Толька-калибровщик (специальность такая есть) и Васька пошли на склад. Это показалось Серому подозрительным. На базе ни для кого не было секретом, что попадаются любители — таскают зерно в карманах или за пазухой.
Дома постепенно наполнялся мешок, а на базаре зерно продавали по рублю за кило. Но больше всего, говорили, растаскивают зерно на складе. У Серого была свободная минута, и он решил пойти разузнать, что там на складе делается.
Там были люди — бухгалтер с бумажками и какой-то новый человек, очень худой, тоже с бумажками.
Уже прошел слух, что завскладом собирается увольняться, и Серый понял: идет процесс передачи склада новому заведующему, это его надували. Обиделся Серый. И решил он помочь новому человеку — честному, наверное.
Конечно, он мог подойти и сказать обо всем. Но подумал, что Толька с Васькой не одобрят такое поведение.
«Они ведь, — подумал он, — честными считаются, а я недавно из тюрьмы и вдруг, выходит, за общественное достояние ратую... За принципиальность, за правильность поведения где-нибудь на собрании похвалят, а эти обязательно подумают: ишь, старательный какой, других топит, а сам всю жизнь воровал. Но уж если говорить о принципиальности, то растаскивание зерна по горсточке, за пазухой — страшное крохоборство, если уж красть, так по-настоящему. Человек должен знать, кто он — жулик или честный человек. Если жулик — в тюрьме посиди; если честный — какого черта мараешься с зерном! Ведь здесь уже точно никаких рефлексов быть не может, и только примитивная такая жадность».
Прикинул он все это и решил помочь этому парню, но по-своему. Когда Васька с Толькой, перебросив мешок, отдалялись, он этот мешок хватал и обратно на место укладывал. Так они и ходили: впереди завы — старый и новый — с бухгалтером, за ними Васька с Толькой, а последним — Серый. Судя по тому, каким нервным выглядел в конце операции завскладом (старый), Серый со своим делом справился. И тогда он узнал в новом заве Сашка.
Сашко часто стал подходить к Серому поговорить о жизни, позвал Серого к себе домой, познакомил с женой Мариной, и Серый стал частенько к этим ребятам заходить.
...Опять я на вокзале. Всегда, когда в душе хаос, я иду сюда — на вокзал, ведь так часто он заменял мне дом... И в суете, толкотне вокзальной я прячусь от мыслей, а теперь еще и от Александра, то есть Сашка. Неизвестно почему, я доверил ему свою страшную тайну, разделенную Днестром,— тайну рефлекса. Это случилось в тот день, когда я вновь подметил у себя нотки агрессии. Я не знаю, что происходит в моем организме, но часто ловлю себя на желании выпить. Какая-то во мне тревога, беспокойство, страх... Я как будто живу в ожидании стука в дверь и приказа: «А-ну, собраться с вещами...» Когда выпью, исчезает страх, я над ним возвышаюсь, я ему мщу, становясь дерзким, придирчивым, агрессивным. Потом, трезвый, я ужасаюсь власти этого проклятого зелья...
В тот день, когда я открыл Сашко мою тайну о свертке в Днестре, он меня выручил из милиции, куда я попал, немного пьяный, из-за скандала с командировочными юнцами. Скандал, к счастью, обошелся без мордобития.
В последнее время я часто думал: как раньше были приятелями урки, так и теперь, неужели дружба с нормальными людьми для меня заказана?
Мне всегда казалось, что человеку из «прошлой» жизни скучно среди людей нормальных до тех пор, пока он не научится жить их интересами и делами, а ведь это не так-то скоро происходит... Теперь стало понятно: чтобы дружить, не нужны слова, нужно взаимопонимание. Терпеть не могу тех, кто, считая, что опускается (для моего удобства) до «моего уровня», пытается говорить со мной на жаргоне... Но также не терплю возвышенных словес, пышных разговоров о «чувстве локтя». Александр ничего подобного не говорит, но чувство это тем не менее я ощущаю.
Когда мы шли из отделения, я ему рассказывал о своем беспокойстве, о страхе, о привычке заглушать его алкоголем. Мы шли к Днестру. Когда показалась река, ноги отказались меня нести. А ведь с тех самых пор, с той памятной ночи я и гулять ни разу не ходил к Днестру: сверток, словно труп убитого мной человека, вопил со дна реки.
Бедный Сашко! Он теперь тоже жертва моих идиотских рефлексов. А почему, собственно, он «бедный»? Ведь у него — Марина, а она — чудо, Марина. Она красивая, волевая, сильная. Сашко хочет ребенка, еще до свадьбы купил детскую коляску, но Марина эту коляску упаковала в клеенку и запихнула в сарай, а взамен притащила кучу учебников. «Ребенок будет после вуза,— говорит она.— Сначала вуз, потом ребенок. Обязательно будет...»
Сашко очень боялся, что мои рефлексы будут часто просыпаться под воздействием вина, а пью я главным образом в компании Карася, поэтому мой новый друг старался незаметно, мягко окружить меня со всех сторон, привлечь к шахматам, спорту, литературе... Он очень старается при этом быть естественным. Но я делаю вид, что ничего не замечаю — мне это приятно. Наверное, только так я и могу с ним сблизиться, хотя... Он славный парень, он мне нужен куда больше, чем рыжие и прочие, и все-таки во мне — постоянное ощущение какого-то неведомого барьера между нами, который трудно перешагнуть каждому: он не может стать таким, как я, а я таким, как он. С одной стороны, во мне силен страх перед прошлым, с другой — это же прошлое как будто притягивает вопреки здравому смыслу. Что это? Может, это цыганская «болезнь», зовущая в кочевую жизнь — в холод, грязь и нищету...
Да, но хаос у меня в душе сейчас совсем по другой причине. Подошел ко мне вчера после работы Сашко и позвал к себе. Когда мы вошли, Марина, пожав мою руку, извинилась и ушла, ссылаясь на дела. Мы вошли в гак называемую чистую половину, где я увидел на столе нечто, что узнал не сразу, а когда узнал... вспотел: на столе лежала посуда из гостиничной кладовки — по десять экземпляров каждого предмета, тут же я увидел на стуле выстиранный плед.
Сашко достал бутылку вина, разлил в два стакана и сказал: