Улыбка Фортуны
Шрифт:
— Где собаки, там и зеваки...
«Значит, меня в ту ночь видели...» — подумал я. Но оказалось иное.
— Я знаю, как ты меня на складе от надувательства спас, а «это»
достал из Днестра мой приятель-водолаз, человек надежный. Ведь нужно же душу успокоить... Вернем?
Я вспомнил, что он как бы невзначай спрашивал, куда я забросил это «барахло» и удивлялся, что пропажу до сих пор не обнаружили...
Операция «возвращения барахла»
Марина ждала нас с ужином, она делала вид, что все происходящее под солнцем — закономерно, и весело рассказывала, что нашла на улице трешку.
— Иду я,— говорит она,— а она мне навстречу бежит...
Суета на вокзале, хаос в душе. Что же все-таки они думают обо мне?..
Рыжий пристроился
Серый встретил Аркадия в бане. На лавке на животе лежит какой-то гражданин могучего вида, бронзовый от загара, и сверкает совершенно белым местом, откуда ноги растут. Самое же достопримечательное, что у этого гражданина на его белых ягодицах поблескивают... глаза. Серый все смотрел и смотрел в эти «глаза», и наконец их обладатель повернулся на спину и уставился, в свою очередь, на Серого.
— Чего смотришь! — рявкнул знакомый голос.
— Просто так,— ответил Серый, узнав Рыжего. — А ты какого черта орешь?
— И я просто так,— сказал он равнодушно Серому. — Давай, потри мне спину, у тебя мочалка есть?
— Слушай,— сказал ему Серый,— зад у тебя мировой...
— А на тебе шерсти, как на мамонте,— буркнул Рыжий миролюбиво. —Мне эти чертовы глаза в малолетке накололи. По глупости ношу. Здорово вредные глаза. У меня даже кликуха была — Голубоглазый. Понял. А в розыске, думаешь, об этом не знали? Меня по этим приметам сколько раз узнавали. Только сцапают, и тут же: очень ты, друг, смахиваешь на Голубоглазого, а будь-ка любезен, спусти брюки, посмотрим тебе в глаза... Понял. Можешь после этого называться хоть святым Николаем — хана!
Осталось лишь выразить сочувствие.
— Куда это ты запропастился? — спросил Рыжий. — Я тебя несколько раз искал в гостинице.
Серый поинтересовался зачем.
— А женился я, — сказал он.
Серый выронил мочалку.
— Закрой ховало! — рявкнул Рыжий. — Я тебя потому искал, что советоваться хотел. Понял. Ты знаешь, какой это был кошмар!.. Даже резня не так страшна. Давай, потри меня как следует, потом все расскажу.
Помыл его Серый, как смог, посетовал, что пара нет. Не догадаются люди в этой стране построить парилки с настоящим сухим паром, который человека не только от грязи избавляет, но и от лишнего жира.
— Пойдем в какое-нибудь приличное место, а? — предложил Рыжий после бани.
Они поспешили в ресторан «Дружба». Заняли столик в углу, и Серого как в некотором роде сотрудника обслужила самая приветливая официантка.
— Как ее зовут? — спросил Серый, рассматривая приятеля — его чистенькую белую рубашку, хорошо отглаженную, и новые ботинки.
— Откуда я знаю? — удивился Рыжий. Затем, догадавшись, что Серый спрашивает не об официантке, ответил: — Лариска.
«Значит, все-таки музыкантша».
Рыжий подробно рассказал свою историю.
— Я ее у школы встретил, — начал Рыжий. — Я там на стреме был. Женька рассказал, как она прикинута (то есть одета), так что узнал.
Она не одна канала. Близко подходить не рискнул, издали не понять было, что она из себя представляет. Небольшая бабенка, а морда... не рассмотришь. А что,
«В актовом зале в школе номер двенадцать состоится родительское собрание... После собрания концерт художественной самодеятельности учеников под руководством учительницы пения тов. Ласковой Л. В.».
Это она и есть, Ласкова Лариса Васильевна. Пошел я на это собрание. У меня же на лбу не написано, что я не родитель. Может, я — будущий родитель. Понял. Нашел этот зал, сижу. Вокруг родители: папочки там... мамочки. Какие-то зачуханные... Сначала старуха одна (надо читать — пожилая женщина), директор ихний, авторитетная баба, о таких делах говорила... (целая глава непереводимых эпитетов). Эти кильки, они черт знает что творят! Ножи в карманах таскают, со шпаной водятся, за ларьками целуются, в уборной курят, сволочи! Понял. Потом родители выступали. Говорили о воспитании деток. А потом учителя выступали — надоело до смерти. Жаловались они на деток, которые уже вроде и не детки, но и не мужики еще, а что-то среднее. Эти средние никак дальше пятого или там шестого класса выбраться не могут, хотя уже на учительниц зырят. Что с ними делать дальше — вот где гвоздь. Понял. Начальство учителям приказывает: «воспитывать». А они не желают воспитываться. Начальство приказывает учить их, а эти... не желают учиться, стреляют бумажными шариками и говорят, что школа — это шарашкина контора. Говорили они там все насчет неуспеваемости ихней, а потом — выдохлись, видят, никто уже ничего говорить на эту тему не хочет, и затеяли концерт. Вот тут интересно пошло. Она тоже нарисовалась (появилась) с нежной походкой. За ней — малышня, девочки с бантиками-косичками; пацаны в коротеньких штанишках. Рубашечки на всех беленькие, галстучки висят красные — потешные из себя, все как один, языки такие маленькие, розовые.
— А ты что, в рот им заглядывал?
— Они их высовывали от старательности. А она... ничего особенного, маленькая, худенькая, ноги длинные — журавлиные. Морда обыкновенная. Носик такой... маленький. Ротик — вот это да! Посмотрел я на этот ротик... и ух! Померкло в глазах. Полезли они все на сцену. Потом две козявки с бантиками как закричат: «Начинаем концерт-представление, всем на удивление — «Золотое яблоко»!» А в представлении у них султан был один... Хорошо ему жилось, и все ему, гаду, надоело, и стало султану скучно... Хохма! Взгромоздился султан на стул — клоп такой маленький, но важный клоп. А тут другие клопы — визири — ползком к нему. А он орет: «Скушно!..» Потеха! Понял. Ему, султану, клопы эти, визири, всякие предлагают развлечения — охоту, баб, войну. Понял? А он все орет: «Скуш-но!» Озверел совсем. Дал три дня визирям, чтобы придумали веселье. Думали визири, котелки трещали, и что придумали? Художественную самодеятельность! А султан опять орет: «Скуш-но!» Потом она за рояль села, играть начала, и стали они петь, игры всякие завели — действительно, скучно.
— А при чем здесь золотое яблоко?
— Не знаю, я не досмотрел. Пошел в магазин, приволок конфет. Когда они эти трали-вали закруглили и спустились в зал, я к ним подканал и нате вам, детки, сладкие конфетки! Понимаю, что веду наглое дело, но угощаю. Хватают детки лапками конфетки, а я им любезно говорю: «Воробьи вы этакие, потешные». Они ржут. А тут и к ней, между прочим, подстроился, обращаюсь: «Не угодно ли?» — и сую конфетку. Она была одета, как и на сцене, без изменения личности. Улыбается, глазами зыркает. Они у нее синие, глупые, как у ребенка. Покраснела, но конфету взяла. Вид у меня, сам знаешь, темный, но все-таки я к ней прилип. А что дальше говорить — помирай, не знаю. А она все на меня косяка давит, думает, не вижу. Но я косвенно встречался с ее взглядом. Потом она спросила: «А у вас дети есть?» Сказал я ей, что некогда их делать было, понял? А она: «Вы не женаты?» А я ей о том, что, мол, не любят меня бабы. Но заметь, я культурно с ней говорил. Вижу, ей это понравилось. И скумекал: бежит зверь на ловца, прямо скачет, спасу нету.