Улыбка Катерины. История матери Леонардо
Шрифт:
Симоне тоже это понимает. Он знает, что мир меняется, но судьба его теперь накрепко связана с этим местом, Боспором Киммерийским. Кто знает, может, его крохотное государство и устоит под натиском варваров, может, спасется, заключив союз с русским царем, и останется последним оплотом свободы; а может, и нет, но просто уйти он уже не сумеет. Почему нам вечно надо бежать, вечно искать убежища? Почему судьба народа, считающего себя избранным, должна быть именно такой? Опасность и смерть нынче стучатся даже в ворота города, ранее считавшегося неприступным, – императорской столицы, Константинополя. Это вопрос нескольких лет, может, даже месяцев. Турки в любой момент могут пойти на решающий штурм, а после падения стен Константинополя все прочие стены мира рухнут сами, одна за другой, Трабезонд, Себастополь, Каффа, Тана, а потом турки, скорее всего, обрушатся на Балканы, нацелившись в самое сердце Европы. Если мы останемся в Галате,
Я чувствую, что пришло время рассказать о необычайном событии, которое недавно со мной произошло, и просить Симоне позаботиться о Тайнин. Вечером, вернувшись на корабль, я передам пленницу слуге, и тот отведет ее в замок. Я уже собираюсь взять слово, когда вмешивается молчавший до тех пор Берозок. Повернувшись ко мне, он вдруг спрашивает: «Капитан, а вы, случайно, нынче не из Таны? Если да, то сколько дней назад отплыли? И брали ли на борт новых рабов или пассажиров?» Прежде чем я, донельзя удивленный, успеваю придумать ответ, черкесский князь поясняет причину таких расспросов. Его информатор в Тане только что сообщил невероятное известие. Шесть дней назад большой отряд кабардинов спустился с гор и затаился в окрестностях города, чтобы затем напасть из засады на крупный караван, а вместо этого сам подвергся нападению венецианцев, которые убили или захватили кое-кого из них. Отряд возглавлял один из самых свирепых воинов князя Инала, Яков. Поговаривают, что сам он погиб в стычке, а его сына, который был с ним, в цепях привели в Тану. Кроме того, на следующий день там вспыхнул ужасный пожар, уничтоживший половину города. В суматохе затерялись и следы кабардинских пленных, и сына Якова. Если капитану что-либо об этом известно или если у него на борту есть пленники, он обязан об этом сообщить. Кабардины должны быть переданы ему, у него с ними старые счеты.
Когда Берозок замолкает, поднимается Жануэс. Устремив на меня пронзительный взгляд ледяных глаз, она, шипя, словно змея, требует отдать ей мальчишку, сына Якова. И я сразу понимаю, в чем причина. Я ведь знаю, почему волосы Жануэс, Снежной Княжны, поседели до срока. Десять лет назад ее брат был безжалостно убит Яковом за то, что выступил против князя Инала; он был закован в цепи и зарезан беспомощным, на глазах собственных воинов, чтобы его судьба послужила всем уроком. Однако прибрежные кланы по-прежнему враждебны Иналу и кабардинам, которые то и дело совершают набеги на их поля и деревни, сжигая посевы и уводя женщин и детей в рабство в свои горы. Берозок надеется, что кабардинские пленные станут его заложниками в переговорах с Иналом. Но Жануэс против. Сын Якова нужен ей, чтобы исполнить долг, возложенный на нее хабзэ: месть за вражду, кровь за кровь, жизнь за жизнь, смерть за смерть. Она хочет собственными руками перерезать мальчишке горло – так же, как поступил с ее братом Яков.
Краем глаза я замечаю настороженность Симоне, который не знал о произошедшем в Тане. Потом, стараясь не прятать взгляд, торжественно заявляю Берозоку и Жануэс, что ничего не слышал о стычке с кабардинами и о пожаре, поскольку, должно быть, отплыл незадолго до этих событий. Симоне немедленно перебивает: конечно, это абсолютная правда, ведь каждому известно, что Термо – самый искренний человек на свете, он никогда не умел лгать; к тому же от Таны до Матреги почти сто восемьдесят миль, и никакому моряку, даже опытному, а Термо, безусловно, самый опытный из всех, не пересечь Забахское море из конца в конец быстрее чем за неделю. Добавить тут нечего: их друг Термо не может ничего знать об этих проклятых кабардинах.
Когда пирующие покидают зал, а слуга, отпихнув недовольную кошку, уносит спящую Бихаханым, мы с Симоне остаемся одни и молча, перегнувшись через балюстраду галереи, смотрим, как садится в море солнце. Долгое, молчаливое прощание.
Потом, привстав на цыпочки, поскольку он на голову ниже, Симоне шепчет мне кое-что на ухо. Для него Термо – открытая книга, ему Термо солгать не может. Он наверняка поучаствовал в стычке, он ведь не из тех, кто отступает, особенно когда рядом тот, другой черт, Дзуан да Валле; не исключено, что сын Якова вместе с прочими заключенными сейчас на его корабле. Но Симоне ни о чем меня не спрашивает. Предупреждает только, что уходить мне нужно немедленно, этой же ночью, тихо, на веслах, но без барабанов, пока Берозок, вооружив людей на своей галее, не бросился вдогонку и не взял «Святую Катерину» на абордаж, чтобы лично проверить команду. Никогда не доверяй черкесам, говорит Симоне, который прекрасно знает и их самих, и то, насколько они непредсказуемы и опасны, когда ими овладевает страсть или слепое повиновение своим чудным нравственным законам. Его собственная жена тоже из таких и даже много лет спустя остается для него непостижимой загадкой. Мы крепко обнимаемся, оба, и генуэзский рыцарь, и рыжий здоровяк, со слезами на глазах, зная, что уже никогда не увидимся.
Спустившись в город, я широким шагом миную лабиринт каруджей, не желая более общаться со старыми приятелями, которые ждут меня в таверне с кувшином вина. Заскочить бы сейчас на некую уединенную креуза де ма, тропинку вдоль моря, взглянуть на старый дом, где мы жили много лет назад с Дакой, но у меня нет времени на сентиментальность. Короткий рывок – и я у корабля. Держу военный совет с рулевым, старшиной гребцов и командиром арбалетчиков. Мы должны быть готовы отплыть посреди ночи. Молча, без шума, не показывая приготовлений. Без единого огня. Особое внимание – вон на ту изящную галею под штандартом Копы: нужно убедиться, что она не вооружается и не отходит от мола, чтобы, заняв удобную позицию, перекрыть нам выход на рейд.
Войдя в каюту, я обнаруживаю, что Тайнин по-прежнему сидит на полу, безмятежно склонившись над портуланом. Я сую ей под нос увесистый сверток, который всучила мне во дворе замка кухарка: сгабеи, паниццы, блинчики из трески, толстые ломти скарпаццы и спонгаты. Тайнин пока не понимает, что происходит и какое будущее ее ждет, но чувствует, что этот чудной рыжий великан, вечно бьющийся головой о потолочную балку, в душе тот еще добряк, а значит, ей нечего бояться. Я снова объясняю ей, что нужно немного подождать, может, уже завтра я выпущу ее, и мы поговорим, но сейчас придется потерпеть и быть паинькой. Потом выхожу на палубу, запираю дверь и снова ложусь у руля, наблюдая за портовой суетой и медленно погружающимся в сумрак городом, пока не слышу крик стражи, возвещающий о том, что мост поднят, а ворота закрыты.
Однако еще до начала следующий вахты ко мне тихо подходит рулевой, трясет за плечо, указывая в сторону берега, на другой край бухты: похоже, там целый отряд вооруженных луками черкесов садится в баркас и направляется к галее. Времени терять нельзя – я уже чувствую, как поднимается ветер: судя по запаху, южный, дующий с Великого моря, или, может, старый добрый либеччо, ветер юго-западный, что срывается с холмов, окружающих город. Если успеем обогнуть мыс, прежде чем нас заметят с галеи, будем в безопасности. На одних только веслах мы для них легкая добыча, но под парусом им нас не догнать. Надо только вознести молитву святой Екатерине. Молча, не зажигая огней.
В полной темноте мы отдаем концы и поднимаем якоря. Весла движутся медленно, бесшумно, будто оглаживая волны. Корабль черной тенью отходит от пристани и в мгновение ока выходит на рейд. Только тогда мы слышим крик с галеи, теперь совсем далекой, и видим в усыпанном звездами небе два огненных следа, две стрелы, пущенные с той стороны и пропавшие в море. Доносятся крики, суматоха, кто-то пытается бить в барабан, сталкиваются друг с другом весла, но якоря не поднимаются: возможно, зацепились за крупные камни. Галея по-прежнему не трогается с места. Эти маневры вызывают у меня улыбку: черкесы – никуда не годные матросы, а вот гребцы неплохие. Прятаться нам больше незачем, и я даю команду грести что есть силы. В ночи ритмично грохочет барабан, взвизгивает волынка. Весла опускаются и поднимаются все быстрее. Матросы взбираются на ванты, готовят реи, которые поднимают пока лишь на уровень головы, дожидаясь момента, когда можно будет начать ловить либеччо. И вот, едва мы разворачиваемся носом к востоку, латинские паруса наполняются ветром. «Святая Катерина» снова летит над темной водой, летит к свободе.
К вечеру мы бросаем якорь в бухте Мауразихия [40] , на разумном расстоянии от берега. В этих местах, населенных зихами, в безопасности себя чувствуешь только под защитой отвесных утесов. Ночью я видел проплывающий вдалеке порт Мапа, на рассвете – глубоко вдающийся в сушу залив Бата [41] . Луна, что поднялась из-за гор, осветив белые скалы по левому борту, провела от носа корабля серебристую дорожку, по которой мы и держали курс. Сейчас море спокойно. Рулевой с несколькими матросами спускают баркас и сходят на берег, взяв с собой мешки с солью, для обмена на лисьи и соболиные шкурки, и бочки, чтобы наполнить их пресной водой.
40
Бухта Мауразихия – ныне бухта Пшада в 42 км к юго-востоку от Геленджика.
41
Бата – древнегреческая колония на месте нынешнего Новороссийска.