Улыбка льва

Белозёров Михаил Юрьевич

Город.

Набережная с уходящими в даль пальмами.

Ослепительно белая гостиница в стиле ампир.

Жаркий день.

Провалы окон и дверей объединяет только одно — густые длинные тени.

По тротуару движется человек в черной накидке. Лица его не видно. Различимы только общий контур фигуры под тканью, край которой расписан ярким восточным орнаментом, и смуглая рука, в диссонанс движению застывшая неподвижно. Небо над человеком ярко-синее, и витрины блестят так ослепительно, что на них больно останавливать взгляд.

Человек движется

с неспешной отрешенностью, не поворачивая головы и не выказывая своей причастности к этому миру. Кажется, что отрешенность проистекает от каждого его шага и что она более вещественна, чем листья на деревьях.

Он проходит мимо кафе под раскидистым платаном, где вечерняя публика пожирает его взглядами с любопытством дикарей. Не реагируя на сигналы светофора, переходит улочку и ступает на брусчатку площади. Нагретые камни излучают послеобеденный жар.

Под накидкой у него голубая хламида с истрепанными краями, а на ногах грубые сандалии на толстой подошве. Скорее всего он похож на паломника, который направляется в Мекку и для которого площадь этого городка — всего лишь сменяющиеся декорации длинного пути.

Публика под платаном все так же неотрывно следит за ним. У нее нет причин не доверять происходящему — слишком резкий контраст картинки с реальностью.

Человек минует площадь и выходит к морю.

Его невозмутимость действует вызывающе — женщина с толстым носом, мужеподобными замашками и в платье с декольте, открывающим мужским взглядам безбрежный океан, начинает истерически смеяться. Мелкие рыхлые волны сбегают в лощину полушарий и гасятся тектоническим напряжением масс. Веки полузакатившихся глаз напоминают перезрелые вялые сливы, которые так долго провисели на ветке, что утратили первоначальную свежесть и превратились в вожделение параноика. Ее спутник, похожий на старого актера не у дел, одетый, несмотря на жару, в яркую клетчатую пару и цветастый шарфик на шее, пользуется моментом безнадзорности, чтобы заговорить с девушкой, которая сидит за соседним столиком совершенно одна и давно портит кровь его спутнице своим присутствием.

— Вы не прочь осмотреть мой номер в "Палац"? — спрашивает он, заглядывая ей в глаза.

— Обычно я снимаю в "Ривьере", — лениво отвечает девушка и откидывает со лба мокрые волосы. Лучи желтого солнца пурпурной проволокой свиты в ее прическе. Молодое женское тело составляет ее главную тайну.

Это действует на актера, как приманка на глупого зайца. Он с жадностью пуританина-вероотступника ловит полоску светлой кожи, мелькающую в разрезе широкого рукава, где неопределенность игры света и тени заставляют работать его воображение со скоростью расщепления ядра атома. Чресла издают почти слышимый стон, и ноги под столом вытягиваются, чтобы подавить спазм.

Мужеподобная женщина поглощена странником. Ее смех висит над площадью, как хохот демиурга в чаще, чьи когти вцепились в нечто, что лишь отдаленно напоминает былое вожделение старого актера.

Блеск чечетки, музыка и капельку шампанского, — даже не ощутишь перемен, словно тебе безразлично, рассматривают твое лицо или нет, — пристально и внимательно, чтобы решить, отдавать ли предпочтение и каков конечный выбор.

Внезапно вся улица вместе с домами,

небом и витринами начинает колебаться, словно кто-то невидимый гнет и колышет ее. Радужные сполохи пробегают по горизонту. Перспективы искажаются с невероятной парадоксальностью: тени, дома, окна, небо становятся похожими на отблеск зеркального отражения и скользят вдоль набережной.

Леонту ужасно хочется разглядеть лицо человека. Он завороженно тянет шею и упирается лбом в стекло.

Картинка поворачивается боком — вначале чуть-чуть, словно дразня, потом все больше и больше и, наконец, превратившись в запоздалый рефлекс человеческого свинства и став не более чем проекцией по оси зет, проваливается в даль черточкой и исчезает на голубом небосводе. Остается только ослепительно белая улица перед гостиницей, залитая жарким желтым светом и наполненная густой тенью парадных и окон.

Если бы по площади полз панцирный цератопс и на набережной превратился в рой пестрых бабочек, это не вызвало бы столько изумления. Спокойны лишь глубокомысленно молчащий молодой человек и девушка. Она поднимается, надевает солнцезащитные очки, подхватывает пляжную сумку и бросает на ходу распаленному актеру:

— Триста третий номер. Мелетина.

Мужеподобная женщина все еще заламывает руки. Старый актер жадно разглядывает удаляющуюся девушку.

Хариса отрывается от окна.

— Видел?! — спрашивает она. — Ужасно, правда?! — и отпускает руку Леонта, которую сжимает в течение всего представления. — А между тем, у него рыжая борода и голубые глаза. Это Ксанф — Тот, кто вещает.

Леонт разглядывает улицу и потирает руку, на которой крохотные ноготки оставили нервный след. Вряд ли он поражен меньше Харисы, но ему кажется, что он пропустил что-то очень важное. Правда, Мемнон молчит и приходится довольствоваться увиденным.

— Он живет в старом монастыре, — говорит Хариса, — и появляется совершенно непредсказуемо. Рассказывают, что он питается одной рыбой и водорослями и умеет летать.

— Вот как! — удивляется Леонт.

— Анга делает на нем большие деньги…

И это не новость.

— Но кто он? — спрашивает Леонт.

— Человек, который убил свое прошлое. Поговаривают, что Гурей и Данаки через него даже пытались обстряпать свои делишки.

— И, конечно, у них ничего не вышло?

— Гурей еще сильнее позеленел.

— А Данаки?

— Ему повезло больше. Какая-то из его тетушек отдала концы…

— … и похороны сопровождались буйным весельем…

— Он вложил деньги в издательство и теперь печатает не только пошлые анекдоты на оберточной бумаге. Если ты хочешь знать, он привлек в компанию Тертия.

— Но ведь…

— Да, да… — многозначительно соглашается Хариса. — С ним каши не сваришь…

Импульсивность Тертия всегда — притча во языцех.

— После шести месяцев воздержания от спиртного, — рассказывает Хариса, — врач пожал руку Тертию, а на следующее утро его снова нашли под забором.

— Не может быть! — удивляется Леонт.

Человек судит человека от невежества.

— Он пьет с восьми утра, — объясняет Хариса, — и к вечеру допивается до ручки.

Ее это совершенно не волнует.