Улыбка зверя
Шрифт:
Зато коты при встрече с ним шипели и выгибали ощетиненные хребты, а, завидев в переулке его рыжую голову, собаки рвались с цепей и захлебывались лаем, точно перед ними проводили пахнущего берлогой медведя.
Поэт чувствовал агрессию мира, направленную лично против него и защищался в меру своих сил. Повсюду во дворе у него, — под окнами, возле ульев, вдоль забора, перед крыльцом установлены были “мины”, так называл он листы ржавой жести, собранные им со всей округи и хитрым способом уложенные на колышки так, что при малейшем касании они рушились наземь и гремели. Птица ли ворона, соседский ли кот, просто проехавшая машина — все это вызывало страшный предупредительный грохот, и тогда
Еще одной особенностью его болезни был постоянный любовный роман, вымышленный им; роман, переходивший с женщины на женщину, причем сам он даже не замечал, что менялись героини этого романа, чувство его горело одинаково ровно и жарко. Вдруг воображалось ему, что продавщица овощного отдела делает ему какие-то тайные знаки, и тогда вся жизнь его начинала подчиняться логике этих надуманных отношений. Он опасался ее мужа — совершенно, кстати, безвредного человека, которого соседи метко прозвали Толик-алкоголик, а, входя в магазин, сдвигал брови и щурил глаза, смотрел на продавщицу боковым зрением и тоже посылал ей некие знаки, сжимая и разжимая за спиной кулак… Любовь эта прошла сама собою, нечувствительно вытесненная новым увлечением.
Найдя как-то возле своей калитки выброшенную кем-то треснутую щетку с начесанным клоком длинных русых волос, он тоже принял это за тайный знак. Волосы после тщательного и всестороннего исследования с использованием технических средств, то есть увеличительной линзы с восьмикратным разрешением, были им идентифицированы с личностью почтальонши Зои Тимохиной, уложены в отдельный конверт и запечатаны.
Ожгибесов внимательно и подчеркнуто открыто следил за всеми перемещениями дядьки Жоржа. Дело в том, что еще одной неприятной чертой болезни было убеждение Поэта в том, будто его владениям угрожают захватнические планы соседей. Каждое утро, померив рулеткой периметр забора, он неизменно убеждался, что за ночь дядька Жорж каким-то образом ухитрился еще раз передвинуть общее ограждение внутрь его, Ожгибесова, территории.
— Кричи, сволочь! — беззлобно ругался в ответ дядька Жорж, даже и не глядя в сторону оппонента. — Кричи… Собака.
Поэт отгораживался от обезумевшего человечества и надеялся его надолго пережить, упорно создавая свой собственный мир, автономную среду обитания, в которой должно существовать все необходимое — земля, приносящая злаки и корнеплоды, вода с ее рыбными запасами, лес как поставщик дров, птицы и зверя… Ну а воздух… Воздухом поневоле приходилось пользоваться общим.
Земли собственной, огороженной, было у него тридцать соток. Но поскольку жил он на окраине цивилизации и за забором простиралось уже чистое поле, принадлежащее совхозу “Рассвет”, то Ожгибесов потихоньку осваивал и эти ничейные просторы, засеивая их по краю подсолнечником, хреном, кукурузой, укропом и всякой прочей неприхотливой, но полезной растительностью. С землей было все в порядке, но вот с водными ресурсами получалось не совсем то, что он планировал. На северо-востоке своего надела, сразу же за кустами крыжовника, он вырыл довольно обширный пруд и населил его парочкой сонных карпов, специально купленных в отделе “Живая рыба”.
— Плодитесь и размножайтесь! — воздев к небу руки, торжественно произнес Поэт, запустил парочку в пруд и потом долго еще, до самого захода солнца сидел на берегу, глядя на тихие воды, где в данный миг таинственно зарождалась новая жизнь. Время от времени со дна на поверхность поднимались пузырьки воздуха и тогда лицо Поэта светлело…
Всю весну терпеливо ждал он, пока, по его подсчетам, рыба расплодится в изобилии и можно будет наладить ее лов, но к досаде его, сколько ни просиживал он с удочкой и сколько ни закидывал сеть, — ни одной рыбины поймать ему не удалось, зато в самом озерце и в разросшихся вокруг камышах в чудовищных количествах размножилась земноводная тварь. И когда Поэт по излюбленной своей привычке начинал в углу двора готовить себе обед, то есть — разведя небольшой костер, жарить насаженное на веточку ивы сало, то буквально через пять минут, привлеченные запахом горелого жира, к костру со всех сторон ковыляли молчаливые пучеглазые лягушки, собирались кружком, сидели, ждали чего-то…
— Жив, собака, — повторил дядька Жорж. — Совсем свихнулся… Библию где-то добыл — всю в золотых застежках… Скорее всего, в церкви украл. Теперь всей улице от него покоя нет, проходу не дает. И главное, шпарит наизусть!.. “Аки, паки, еже бысть…” Да вон он прется, легок на помине. Пойду, калитку припру…
— Я у тебя поживу некоторое время, — вопросительным тоном произнес Прозоров. — До выяснения, так сказать, обстоятельств… Только ты пока — никому ни слова.
— Живи, — равнодушно ответил дядька Жорж, поднимаясь. — Вон в той комнате и живи… Я, Вань, теперь совсем один, стало быть… Эх, Андрюша, Андрюша… — Лицо старика неожиданно сморщилось, он махнул рукой и, сутулясь, пошел к двери.
— Ничего, батя, — тихо сказал ему вслед Прозоров. — Ничего…
Он стал у окна, наблюдая за тем, как сошлись у калитки два старика, как дядька Жорж уперся ногой в нижний ее край, не давая проникнуть во двор огненно-рыжему проповеднику, который что-то вдохновенно кричал, тыча пальцем в ясное небо…
Прозоров открыл форточку и именно в этот миг докатилось до улицы Розы Люксембург эхо дальнего взрыва…
— Слышал?! — кричал Ожгибесов. — Близится конец мира сего! Ясное небо громами возговорило, скоро и камни возопиют!.. Покайся, Георгий!
КОЛДУНОВ
Сидя на заднем сиденье просторной служебной машины и рассеянно поглядывая сквозь тонированные стекла на проносящиеся мимо дома, на толпящихся у остановок обывателей, на развешенные повсеместно предвыборные плакаты с его, Колдуновской, фотографией и короткой надписью под ней: “Порядок, закон, справедливость!”, — мэр города Черногорска, он же совладелец обогатительного комбината, пребывал в весьма встревоженном состоянии. Накануне вечером неизвестными пока лицами (прокурор Чухлый с особенным ударением произнес по телефону это слово “пока”), было совершено вооруженное покушение на коммерческого директора комбината Акима Корысного. Было отчего встревожиться. До сих пор мятежные волны взбаламученной городской жизни не выплескивались из определенных и расчерченных Колдуновым берегов и не взлетали так высоко. До сих пор сильные люди города сего пребывали в относительном покое и безопасности, наблюдая со своей высоты за тем, как там внизу, в мутных водоворотах и тинистых таинственных омутах крупные зубастые хищники пожирали более мелких, или же, объединившись в тесную стаю, мелкая тварь рвала на части тварь более крупную…
Все это было в порядке вещей, не нарушало общей гармонии мира и происходило в полном соответствии с законом естественного отбора, а закон Колдунов уважал и недаром упоминание о нем вставил в свой агитационный плакат. Теперь же происходило нечто, нарушающее установившийся порядок вещей, а порядок Колдунов уважал ничуть не менее закона, а может быть, даже и больше, недаром “порядок” на плакате стоял впереди “закона”… И правильно, ибо не закон устанавливает порядок вещей, а, скорее, установившийся порядок вещей просто-напросто фиксируется законом.