Ум первобытного человека
Шрифт:
Таким образом, оказывается, что каждый язык может, с точки зрения другого языка, казаться произвольным в своих классификациях: то, что представляется одной простой идеей в одном языке, может быть характеризуемо в другом языке рядом различных основ слов.
Тенденция языка выражать сложную идею одним термином была названа «holophrasis» (Пауель)[100]. По-видимому, всякий язык может, с точки зрения другого языка казаться голофрастическим. Вряд ли можно признать эту тенденцию основной, характерной чертой первобытных языков.
Мы уже видели, что своего рода классификацию выражений можно найти во всяком языке. Благодаря этой классификации идей по группам, каждая из которых выражается независимой основой слова, понятия, смысл которых трудно выразить посредством одной основы, непременно должны выражаться комбинациями или видоизменениями элементарных основ в соответствии с теми элементарными идеями, к которым сводится данная идея.
Эта классификация и необходимость выражать известные опыты посредством
[82]
идею, которую нужно выразить, — подразумевают присутствие известных формальных элементов, определяющих отношения простых основ слов. Если бы каждая идея могла быть выражена одной основой слова, то возможны были бы языки без форм. Однако идеи должны быть выражаемы путем сведения их к нескольким идеям, находящимся в связи с ними, а потому роды связи становятся важными элементами в членораздельной речи. Отсюда вытекает, что все языки должны содержать в себе формальные элементы, и число их должно быть тем больше, чем меньше число элементарных основ слов, служащих для определения специальных идей. В языке, располагающем очень обильным фиксированным запасом употребляемых слов, число формальных элементов может стать очень небольшим.
Убедившись, таким образом, в том, что все языки требуют известных классификаций и формальных элементов и содержат их в себе, мы приступим к рассмотрению отношения между языком и мыслью. Утверждали, что сжатость и ясность мысли народа в значительной степени зависят от его языка. Та легкость, с которою мы выражаем в наших новых европейских языках широкие отвлеченные идеи одним термином и с которою широкие обобщения формулируются в простых фразах, признавалась одним из основных условий ясности наших понятий, логической силы нашей мысли и точности, с которой мы устраняем в наших мыслях не относящиеся к делу детали. По-видимому, многое говорит в пользу этого взгляда. Если сравнить современный английский язык с некоторыми из наиболее конкретных по свойственной им выразительности индейских языков, то контраст поразителен. Когда мы говорим: «Глаз есть орган зрения», индеец может оказаться неспособным образовать выражение «глаз», может быть, ему придется указывать, имеется ли в виду глаз человека или глаз животного. Индеец может также оказаться неспособным легко обобщить отвлеченную идею глаза, как представителя целого класса объектов; но, может быть, ему придется специализировать мысль выражением вроде «этот глаз здесь». Далее, он, пожалуй, не в состоянии выразить одним термином идею «органа», но ему придется подробно определять ее при посредстве выражения вроде «орудия видения», так что вся фраза может принять форму вроде «глаз неопределенного лица есть орудие его видения». Все же следует признать, что общая идея может быть хорошо выражена в этой более специфической форме. Кажется весьма сомнительным, насколько в самом деле можно считать ограничение употребления известных грамматических форм препятствием при формулировке обобщенных идей. Гораздо вероятнее, что отсутствие этих форм обусловлено отсутствием надобности в них. Первобытный человек, разговаривая со своим собратом, не имеет обыкновения рассуждать об отвлеченных идеях. Его интересы сосредоточиваются на занятиях его обыденной жизни; а когда затрагиваются философские проблемы, они обсуждаются или в связи с определенными индивидуумами,
[83]
или в более или менее антропоморфных формах религиозных верований. В первобытной речи вряд ли встречаются рассуждения о качествах без связи с объектом, которому качества принадлежат, или о деятельностях или состояниях, рассматриваемых без связи с идеей деятеля или субъекта, находящихся в известном состоянии. Таким образом, индеец не станет говорить о доброте, как таковой, хотя он, конечно, может говорить о доброте какого-либо лица. Он не станет говорить о состоянии блаженства без отношения к лицу, находящемуся в таком состоянии. Он не станет упоминать о способности к движению, не указывая индивидуума, обладающего такой способностью. Таким образом, оказывается, что в языках, в которых идея обладания выражается элементами, подчиненными именам существительным, все отвлеченные термины всегда являются с притяжательными элементами. Однако, вполне возможно, что индеец, приученный к философской мысли, взялся бы за освобождение основных именных форм от притяжательных элементов и, таким образом, дошел бы до отвлеченных форм, точно соответствующих отвлеченным формам наших новых языков. Я сделал этот опыт, например, на одном из языков острова Ванкувера, в котором ни один отвлеченный термин никогда не встречается без своих притяжательных элементов. После некоторых разговоров я нашел, что очень легко развить идею отвлеченного термина в уме индейца, который признал, что слово без притяжательного местоимения имеет смысл, хотя оно и не употребляется в языке. Мне удалось, например, изолировать, таким образом, термины для выражения «любви» и «сожаления», обыкновенно встречающиеся лишь в притяжательных формах вроде «его любовь к нему» или «мое сожаление к вам». В правильности этой точки зрения можно убедиться также и по отношению к языкам, в которых притяжательные элементы являются как независимые формы, например, в языках сиуксов. В этих языках чистые отвлеченные термины весьма обыкновенны.
Есть также данные, свидетельствующие о том, что можно обходиться без других, столь характерных для многих индейских языков, специализирующих элементов, когда, по той или иной причине, представляется желательным обобщить какой-либо термин. Беря пример из одного из западных языков (Квакиутль на острове Ванкувере), идея «сидеть» почти всегда выражается неотделимым суффиксом, обозначающим место, на котором сидит какое-либо лицо, как-то: «сидит на полу в доме», «на земле», «на отлогом берегу», «на груде вещей» или «на круглой вещи» и т. д. Однако, когда по какой-либо причине требуется подчеркнуть идею сидения, может употребляться форма, выражающая просто «будучи в сидячем положении». В этом случае также оказывается налицо способ, которым, можно пользоваться для обобщенного выражения, но случаи его применения представляются редко, или, быть может, никогда не представляются. По моему мнению, то, что верно в этих случаях, верно и для строения всякого языка. Тот
[84]
факт, что обобщенные формы выражения не употребляются, не доказывает неспособности образовать их, но доказывает лишь то, что образ жизни народа таков, что они не нужны, но что тем не менее они развивались бы по мере надобности.
Эта точка зрения подтверждается также изучением числовых систем первобытных языков. Хорошо известно, что существуют многие языки, в которых числительные не идут далее двух или трех. Из этого делали тот вывод, что люди, говорящие на этих языках, неспособны образовать понятие дальнейших чисел. По моему мнению, это истолкование существующего положения дел совершенно ошибочно. Такие народы, как индейцы Южной Америки (у которых встречаются эти неполные числовые системы) или эскимосы (у которых старая система чисел, вероятно, не шла далее десяти), вероятно, не нуждаются в обозначениях дальнейших чисел, так как предметов, которые им приходится считать, немного. С другой стороны, чуть только эти самые люди начинают соприкасаться с цивилизацией и приобретают мерила ценностей, которые приходится считать, они очень легко усваивают дальнейшие числительные из других языков и развивают более или менее совершенную систему счета. Это не означает, что всякий индивидуум, которому никогда не приходилось пользоваться высшими числительными, легко усвоил бы более сложные системы; но племя, как целое, по-видимому, всегда оказывается способным приспособиться к требованиям счета. Следует иметь в виду, что счет не становится необходимым, пока предметы не рассматриваются в такой обобщенной форме, что их индивидуальность совершенно теряется из виду. Поэтому возможно, что даже лицо, владеющее стадом прирученных животных, знает их по именам и по их характерным признакам, никогда не желая считать их. Члены военной экспедиции могут быть известны по именам и не подлежать счету. Словом, нет доказательств того, что недостаточное применение числительных, каким-либо образом связано с неспособностью образовать понятия дальнейших числительных, когда понадобится.
Чтобы правильно судить о влиянии, оказываемом языком на мысль, следует иметь в виду, что наши европейские языки в их нынешнем виде в значительной степени сформировались благодаря отвлеченному мышлению философов. Такие термины, как «сущность» и «существование», многие из которых теперь употребляются обыкновенно, являются по своему происхождению искусственными средствами для выражения результатов отвлеченной мысли. Таким образом, их можно признать сходными с искусственными, несвойственными языку отвлеченными терминами, образование которых возможно в первобытных языках.
Таким образом, препятствия к обобщению мыслей, заключающиеся в форме языка, представляются лишь маловажными, и, вероятно, один язык не помешал бы народу перейти к более обобщенным формам мышления, если бы общее состояние его куль-
[85]
туры требовало выражения таких мыслей; скорее, при таких условиях язык формировался бы благодаря состоянию культуры. Поэтому существование какого-либо прямого соответствия между культурой племени и языком, на котором оно говорит, вероятно лишь постольку, поскольку язык формируется благодаря состоянию культуры, но известное состояние культуры не обусловливается морфологическими чертами языка.
Таким образом, мы нашли, что язык не дает искомого средства для того, чтобы установить различия в умственном состоянии разных рас.
[86]
Остается рассмотреть один вопрос, а именно: представляют ли некоторые племена низшую культурную стадию, если взглянуть на них с эволюционной точки зрения?
Наш обзор показал, что почти при всех попытках охарактеризовать ум первобытного человека принимаются в расчет не расовые аффилиации, а лишь стадии культуры, и результаты наших попыток определить характерные расовые различия имеют сомнительную ценность. Ясно, следовательно, что антропологи нового времени не только предполагают родовое единство человеческого ума, но молчаливо пренебрегают количественными различиями, которые, конечно, могут встречаться. Поэтому мы можем основывать наши дальнейшие соображения на теории сходства функций ума у всех рас.