Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу
Шрифт:
С каждой новой фразой господин градоначальник все больше серел лицом, стискивал и без того туго сжатые кулаки. Смотреть на него было больно. Отец живописал беды, которые обрушатся на наш благодатный край, и я наконец понял: он куражится, тешит душеньку, и месть его сладка. И тогда – впервые в жизни – мне стало за него стыдно.
– Где же взять столько яда? – с тоской спросил военный комендант.
– Купите у фаньцев. Правда, они скорей всего уже в курсе нашей беды. Разведка у них поставлена замечательно. Итак, фаньцы заломят цену. Но даже если три шкуры драть будут, соглашайтесь. Иначе
– Настанет время, и я вам выставлю счет! – вдруг с тихим бешенством произнес градоначальник.
– Не валяйте дурака, любезнейший, – пронзительно-ледяным голосом стеганул его отец и, выдержав паузу, произнес равнодушно: – Я устал от пустого разговора. Распорядитесь, чтобы нас отвели в камеры.
Господин градоначальник не выдержал. Вскочил на ноги, опрокинув стул, и взорвался:
– Будьте вы прокляты! Я ведь знаю!.. Вы своими руками!.. Это измена! – орал он, побагровев, как перезрелая малина.
Полицмейстер и военный комендант сидели с каменными лицами.
– Извольте не кричать на меня, – спокойно произнес отец, поднялся с табурета и шагнул к двери.
Господин градоначальник в испуге отшатнулся к стене: ему показалось, будто отец намерен его прикончить.
– Я арестован и не могу ни помочь, ни навредить Кедрину, – добавил отец и зычно позвал: – Надзиратель! – И когда усатый фельдфебель в потертом жандармском мундире просунулся в дверь, отец сказал ему: – Господин градоначальник приказал отвести нас в камеру.
Вопросительный взгляд на начальство. Начальство стоит, отвернувшись к окошку-бойнице и что-то высматривает на речном берегу. Надзиратель козырнул и привычно гаркнул:
– Слушаюсь! Руки за спину! Впе-еред!
Нас выпустили из крепости под утро – господин градоначальник потребовал соблюдения всех формальностей. Городской прокурор оформил кучу бумаг, закрывая уголовное дело. Отцу в камеру принесли доставленный фельдкурьером оригинал постановления с туманной формулировкой: «В силу изменившихся обстоятельств дела».
– Ну что, «умыл» городничего, сынок? – пробормотал дед, которого несли на носилках санитары. Отец шел рядом, держа его за руку.
– Умыть-то умыл, да вот только спину теперь не подставляй…
– А ты чего хотел? Это война… – Голос деда был слаб, но ум по-прежнему крепок. Глаза ввалились, под ними набрякли синие мешки, щеки покрыла болезненная желтизна. За два последних дня он сильно сдал.
Это была последняя боевая операция Ивана Сергеевича Пришвина. Вылазка в особняк Булатовича дорого ему стоила. Проклятый шестиголов нарушил в нем равновесие, и разом вышли из строя все органы деда. Попади он сразу же домой и пройди курс восстановительной терапии фань-ских и-чу, быть может, и обошлось бы. А в тюремной больнице, куда его положили вместе с ослепленными и обожженными бойцами, лечение ограничилось уколами магнезии да витаминов.
На казенном моторе мы отправились домой. Отцу было плевать, что господин градоначальник считает минуты, ожидая нашего прибытия.
Слишком мало просидели мы в крепости, чтобы как следует прочувствовать свое освобождение. И все равно: приближаясь к «гнезду» Пришвиных – с каждым перекрестком, промелькнувшим за стеклом, – я ощущал, как теплеет у меня в груди и тяжесть сходит с сердца.
Мать встречала нас на парадной лестнице. Молчала, Держалась за перила, не в силах сойти вниз. Лицо ее осунулось – остались одни глаза. Отец первым выскочил из машины, взлетел по ступеням, обнял жену. Она обмякла в его руках, уронила голову ему на плечо.
Но уже спустя минуту мама снова была полна энергии, потащила младших в ванную, а они наперебой рассказывали о своих приключениях и готовы были не закрывать рот, верно, до самого утра.
Мы с отцом перенесли деда в его комнату на первом этаже и осторожно сгрузили на потертый кожаный диван – любимое лежбище Ивана Сергеевича. Лучший лекарь кед-ринских и-чу и наш старый семейный врач ждали деда, сидя на венских стульях. Их загадочные инструменты, пузырьки, мешочки и коробочки с лекарствами были выгружены из старинных саквояжей и в особенном порядке разложены на могучем письменном столе. Мы не стали мешать – поцеловали деда в висок, подержали за руку и ушли.
Один за другим Пришвины тщательно отмылись от пота и грязи, переоделись в чистое, все вместе поели домашнего, показавшегося сказочно вкусным борщеца. И лишь затем мы с отцом вышли к терпеливо ожидавшему нас мотору. В Архиерейский сад, где поселилась ехидна, поехали мы вдвоем – двойняшки и Сельма были оставлены дома, несмотря на их отчаянные просьбы. Тут уж мать встала стеной.
Дома царила ажитация, мельтешили дети, и было не до секретных разговоров. В дороге тоже не побеседуешь. Казенный шофер – наверняка негласный сотрудник Корпуса Охраны. Так что я по-прежнему не знал, что происходит в городе.
Слух по Кедрину был запущен своевременно, и операция по истреблению смертельно опасной ехидны проходила при большом стечении народа. Градоначальник в очередной раз пришел в бешенство, но разогнать зевак не решился. Гудящая толпа подпирала густую цепь жандармов и городовых. Даже на изрядном удалении от пруда люди чувствовали себя неуютно. Страх по капле просачивался в душу и изгрызал ее. То один, то другой зевака не выдерживал и, расталкивая толпу, бросался бежать прочь.
Чудовище копошилось в глубине Архиерейского пруда, баламутя воду, поднимая со дна ил и выбрасывая на берег обглоданные скелетики воробьев, голубей, галок и ворон.
Мы вместе с городским начальством следили за ним в бинокли, стоя в ста шагах от пруда – за деревьями, около чугунной ограды с литыми букетами роз. Подойти ближе было никак невозможно.
– Ход роет к реке. К проточной воде рвется – не удержишь. Инстинкт размножения сатанинский… – с видом знатока вещал отец. Я ушам своим не верил: он повторял те жуткие и глупые истории, которьши пугают друг дружку миряне.
Отец стоял, уперев руки в бока, а градоначальник, полицмейстер и военный комендант почтительно ему внимали. Так, по крайней мере, казалось со стороны. Только что подъехавший на моторе Никодим Ершов с трудом сдерживал смех. Отец издевался над ними, а они согласно кивали. Я испугался: если поймут – ни за что не простят. Потом сообразил: в любом случае не простят. Свидетелей своей беспомощности люди такого сорта привыкли истреблять на корню – до седьмого колена.