Умереть на рассвете
Шрифт:
Николаев выпил до дна, а Алексей только губы намочил.
– Боюсь, – сказал Курманов, смущенно отставив кружку. – Я как-то с морозца спирта хряпнул, два дня загибался, чуть не помер. С тех пор в рот ничего не брал.
– Ну и ну, – помотал Иван головой. – Ты ж, Алексей Николаевич, на сколько лет-то меня моложе, на пять? Тебе сколько – двадцать семь?
– Да уже тридцать стукнуло.
– Ух ты, время летит, – посетовал Иван. – А давно ли мы День твоего ангела отмечали? Вроде двадцать три отмечали?
– Помню, – засмеялся Алексей. – Утром на плацу фельдфебель
– А запах! – протянул Иван. – Ротный командир нос платком прикрывал! Давай еще по чуть-чуть…
– Мне хватит, – твердо ответил Алексей, прикрывая ладонью кружку.
– Ну, нет так нет, мне больше достанется, – пожал Иван плечами, придвигая Алексею хлеб с ветчиной. – Ну, поешь хоть, а то глаза голодные.
– Точно. Чего, думаю, есть-то мне хочется? А я же сегодня ни пообедать, ни поужинать не успел.
– А что, паек для ответственных работников отменили? – удивился Иван. – Я-то думал, что вы как сыр в масле катаетесь.
– Да ну, Афиногенович, какой там сыр в масле! – махнул Курманов рукой. – На месяц положено пятьдесят фунтов муки, картошки тридцать фунтов да капусты. Мясо, если убоина есть. Но по мясу нынче губерния план не выполнила, все в центр отправлено. Ну, масло там, фунт, сахара фунт, если от детских пайков останется. – Увидев непонимание в глазах, Иван, пояснил: – В двадцатом году губерния решение приняла – всем городским детишкам до десяти лет каждый месяц по десять фунтов манки давать, фунт сахара и два фунта масла. Если на эти пайки хватает, то и нам достается. Нет, значит, нет. Иногда вместо пайка деньгами дают. Мне, если старыми деньгами мерить, в миллионщиках ходить можно. Только на один «лимон» разве что фунт хлеба купить можно. Так и то – в этом месяце половину жалованья в «Помгол» отдал.
– А говорят, губернская власть ситный с маслом ест да колбасой закусывает? – ухмыльнулся Николаев.
– По мне, понимаешь, лучше пусть голодно будет, зато совесть чистая. Мне так жить легче. И большинство таких. Есть, конечно, шкурники, к себе гребут. Помнишь, хохол у нас в роте был, что сало втихаря жрал? Ты его, Иван Афиногеныч, колодкой для обуви учил.
– Не помню, – покачал головой Иван. Действительно, не помнил, что «учил» кого-то колодкой для снимания обуви.
– Ну, как же… – слегка растерялся Алексей. – Ты же, батька, его из-под одеяла вытряс, схватил колодку и заставил все сало съесть.
– А! Этот… – вспомнил-таки Иван. – Было дело.
Новобранец Видута, которого он колодкой для сапог заставил съесть за один присест добрых четыре фунта сала без хлеба, с тех пор от него нос воротил. Зато потом, все новобранцы, получив посылочку из дома, бежали к нему и выкладывали все, что присылали. А он, самый старый солдат во взводе (не по возрасту, а по службе!), которого уважительно именовали «батькой», делил все по совести.
– Когда вижу такого, что ситный с маслом втихаря жрет, а народ голодает – твою колодку вспоминаю. Думаю, заставить бы его жрать, чтобы нажрался до посинения!
Разволновавшись, Курманов разлил по кружкам остатки хереса,
Выпили не чокаясь. Курманов, слегка опьянев, налил себе кипятка, заправив сушеной морковкой. Покосившись на фронтового товарища, усмехнулся:
– А что, Афиногеныч, может, тебе еще чуток?
Иван, которому выпитый херес показался чем-то вроде женского пива, от которого ни в голове, ни в другом месте, радостно кивнул.
– Во! – поднял указательный палец вверх Курманов, забираясь под стол и вытаскивая оттуда косушку, запечатанную сургучом: – Похоже, ее туда давненько заныкали да забыли, а я нашел.
Иван, рассматривая бутылку, только похмыкивал. Последний раз он видел такую году в четырнадцатом. Осторожно сбив сургуч, понюхал горлышко:
– Ишь, водкой пахнет, не выдохлась, – уважительно сказал Николаев и, обращаясь к другу, спросил: – Сам-то как, будешь?
– Нет, хватит, – покрутил тот головой. – С брюхом беда, да и с сердцем что-то не то. Да и тебе косушка на один глоток – тут пить-то всего ничего…
– С сердцем-то давно неполадки? – обеспокоился Иван. – Брюхо-то, понимаю, помню, а сердце чего?
– Э, долго объяснять, – махнул рукой Алексей. – После польской кампании стали виноватых искать. Ну, особые отделы армию шерстить принялись. В первую очередь военспецов, а потом нас, комиссаров. Прихожу как-то, а у меня два латыша обыск проводят. Я спрашиваю: «Товарищи, на каком основании?», а они бурчат что-то по-своему. Спрашиваю: «Где ордер на обыск?», а они – сиди, мол, а не то будет тебе ордер. Тут я не выдержал, за револьвер схватился. Кричу: «А ну, руки вверх, а не то пристрелю, как грабителей!» Они с лица спали, говорят – товарищ Лацис приказал. Я им: «Покажите приказ в письменном виде!» Ну, я их под собственным конвоем до штаба бригады довел, приказал под арест взять.
– Ну а чем все кончилось?
– А чем… Ордера-то на самом деле не было, приказа письменного тоже. Ну нервы помотали. Может, под арест взяли, да тут из столицы приказ – мол, товарища Курманова, за храбрость, проявленную во время польского похода, наградить золотыми часами ВЦИК. Награду следует получить в наградном отделе, в Москве.
– Ну, герой! – уважительно сказал Иван. – У меня только наган именной, от комфронта. А тут часы золотые от ВЦИК! Показал бы, что ли.
Курманов вытащил из кармана здоровенные часы-луковицу. Иван, внимательно их осмотрел, открыл крышку, прочитал дарственную надпись и удивленно спросил:
– А где золото-то?
– А золота-то и нет, – засмеялся Алексей. – Когда во ВЦИК пришел, мне в наградном отделе говорят – есть, товарищ, на вас приказ, только часов золотых нет. Берите серебряные. Ну, не отказываться же?
– Лучше бы тебе орден вручили, – засмеялся Иван. – Представляешь, идешь по Череповцу, а на груди у тебя крест, рядом – «Красное Знамя». Все девки твои!
– В «Торгсине» Георгий мой, – вздохнул Алексей. – А твой-то жив? Помню, когда я пришел, ты уже с двумя медалями щеголял. Знаешь, как я тебе завидовал?