Умница, красавица

Колина Елена

– Да… нет. Сама не знаю. Там какой-то другой мир.

– Когда переезжаешь из одного мира в другой, всегда грустно, – прижавшись к ней, произнес Антоша и важно добавил: – Если ты хочешь меня о чем-нибудь спросить, то можешь задать вопрос.

– Можно я тебя очень много раз поцелую? Мальчик мой любимый. Хотя бы сто раз? Можно?

– Нет, – покачал головой Антоша и еще чуть-чуть придвинулся к ней, совсем незаметно.

Соня поцеловала, сто раз не удалось, но все-таки – три. Это была такая игра, вроде бы Антоша уже взрослый и Соня должна его спрашивать: можно поцеловать, можно погладить? – и Антоша может сказать нет.

– Спокойной ночи, мой любимый, – прошептала Соня.

–

Пока, – неожиданным баском ответил Антоша.

– Мур-р, – мяукнула Соня на прощание под его дверью и, следуя ежевечернему ритуалу, понесла в кабинет стакан кефира. Вечернего чая Алексей Юрьевич не признавал – не полезно.

– Кефир, – сказала Соня, присев на диван наискосок от письменного стола.

Головин одновременно что-то писал, перебирал бумаги, поглядывал в телевизор и читал газету.

– Я соскучилась, – сказала Соня и улыбнулась газете в его руке, как улыбаются милой слабости близкого человека. У Головина была зависимость от печатных знаков. Когда Алексей Юрьевич уставал, чувствовал себя неуверенно или долгое время был на людях, ему необходимо было почитать, он мог зайти в ванную и уткнуться глазами даже в аннотацию на пачке стирального порошка или прокладках, и любые печатные знаки его успокаивали.

– Рассказать тебе про Москву? У Левки с работой плохо, с деньгами плохо… – Соня решилась попросить впрямую: – Если бы ты его кому-нибудь порекомендовал…

– Если хочешь, я могу его устроить жиголо или обрезчиком сигар, – доброжелательно предложил Головин. – А у тебя, Соня, стала очень большая грудь.

Соня окинула себя мгновенным изумленным взглядом – как это?..

– Сколько народу на ней плакало – Левка, Ариша… – серьезно пояснил Головин.

Соня не улыбнулась. Они с Алексеем Юрьевичем никогда не смеялись ОДНОМУ, обычно Соня что-то там себе хихикала, ему не смешное. Но ведь не обязательно, чтобы чувство юмора было одинаковое, достаточно, чтобы оно просто БЫЛО, и у Головина оно было-было-было! Он довольно часто смеялся – клоуны, Райкин, «Двенадцать стульев», старая кинокомедия. С ним вообще было удобно иметь дело, как с хорошим механизмом, от которого не ждешь никаких неожиданностей: смеется, когда смеются, хочет ответить на вопрос – отвечает, а молчит – значит, все, конец связи.

– В выходные поедем на дачу, – объявил Алексей Юрьевич, – тренера возьмем, пусть с Антошей поиграет.

Антошин тренер по теннису говорил, что Антоша самый удивительный его ученик, – подняв голову, смотрит на мяч, как на летящую птицу, и ДУМАЕТ. О чем можно думать, когда надо бить по мячу, подкручивать, подрезать?! «Дача» была дальняя дача – небольшой дом с кортом, купленный Головиным для птичьей охоты.

Антоша в охоте не участвовал, плакал, когда отец на даче показал ему мышь, попавшую в мышеловку, а уж птички… Соня бродила по берегу и старалась, чтобы Антоша не встретился с подстреленными глухарями и тетеревами.

– Хорошо, – кротко кивнула Соня.

Опять охота, опять теннис, опять выходные на даче, опять пятничная злость… ну а чего же она хотела – чтобы в неделе вообще не было пятницы? И что толку возмущаться – почему на дачу, почему теннис, почему охота, ПОЧЕМУ всегда все как хочет он?! Иногда она мысленно совершала прыжок в сторону, задумывала перестать слушаться – НЕ ездить на дачу, НЕ кататься на лыжах, не… не… не… А, к примеру, валяться весь день на диване и смотреть старые советские мультфильмы. Но тут же возвращалась обратно. Все, что делал Алексей Юрьевич, было так правильно и разумно, что перестать слушаться было все равно что назло ему перестать чистить зубы и начать показывать язык в трамвае.

– Пора спать, – вопросительно сказала Соня.

– Послушай, – и Алексей Юрьевич, не взглянув на нее,

принялся зачитывать вслух свои бумаги.

Алексею Юрьевичу ее отклик не требовался, даже «м-м, да, ага…» не требовалось, он просто приводил свои мысли в порядок и мог зачитывать свои бумаги все равно кому, даже телевизору. Но если Головин в чем-то и зависел от жены, то только в этом – ему нужно было, чтобы он бубнил, а она сидела.

– Открытие филиала дает возможность организовать учебный процесс таким образом, что… – читал Головин.

Филиал был его любимый проект. Для любого коммерческого учебного заведения очень важно иметь филиал, и экономика тут простая и впечатляющая – больше студентов лучше, чем меньше. Но филиал в городке, где нет ничего, кроме разбитых дорог и коровы на главной площади, это одно, а филиал в городе Сочи, где море, солнце, темные ночи, – совсем другое. Головин хотел открыть филиал в Сочи, и кроме очевидной прямой выгоды это давало возможность стать владельцем земли и зданий на курорте.

Проект сочинского филиала в перспективе удваивал благосостояние семьи, и Соня, вовсе не равнодушная к материальным благам (тридцать пар туфель, др.), казалось, могла бы и заинтересоваться, но благосостояние семьи и без филиала было так велико, что никакое удваивание и даже утраивание не повлияло бы на ее образ жизни, – ведь туфель от этого больше не станет. А возможность стать совладельцем земли и зданий на курорте Соню не прельщала. В общем, для нее это был просто проект… Совсем не то было, когда Алексею Юрьевичу подняли зарплату со ста пятидесяти рублей до двухсот двадцати, – это была поездка в Прибалтику, и новые туфли, и… много всего хорошего.

– Пора спать… – намекнула Соня.

– Я еще посижу, – отозвался Головин и уткнулся в свои бумаги.

– А мне грустно, – упрямо сказала Соня, – а у меня плохое настроение. А я тебя жду.

Алексей Юрьевич за своим столом немного напрягся и замер, стал похож на солдатика, позирующего фотографу на фоне полкового знамени. Между ними было не принято, чтобы она проявляла свои желания так открыто, и Головину было неприятно удивительно – что-то происходит не так, как обычно.

– Никаких причин для плохого настроения у тебя нет, – ответил Алексей Юрьевич, – и… зачем ты меня ждешь? Сегодня не суббота…

Все свои дела Алексей Юрьевич делил по принципу Эйзенхауэра – на важные и срочные, важные и несрочные, неважные, но срочные, неважные и несрочные. Интимные отношения, как и все в их жизни, подчинялись удобным правилам. По расписанию любовь была по субботам – дело неважное, но срочное. А любовь вне расписания была делом неважным и несрочным.

– Со-ня, сегодня не суббота, – за дверью кабинета шепотом передразнила Соня и медленно, со вкусом, показала двери язык.

Когда Алексей Юрьевич пришел из душа, голый по пояс, обмотанный полотенцем, Соня раздраженно фыркнула – тринадцать лет он приходит к ней в полотенце. Или пятьдесят, или сто. Полотенца, правда, разные. Сегодня синее. С неожиданной придирчивой злостью она посмотрела на мужа как на чужого – слишком худой и ноги коротковаты, и… и как ни смешно, уши все-таки немного торчат.

– Ты меня любишь? – спросила Соня, стараясь сдержать раздражение и быстренько настроиться на любовь.

– Э-э… – помедлив, ответил Алексей Юрьевич.

Ну а что она ожидала услышать, страстное «люблю-люблю»? Никогда он ничего такого не говорил.

– А если бы я тебе изменила?..

– Соня, что за детский сад?

– Ну пожалуйста, ну скажи, ну что было бы… ну что тебе трудно, что ли, – тоненько тянула Соня, водя пальцем по его груди.

– Выгнал бы без выходного пособия, – сказал Головин и повернулся к ней спиной, отведя ее руку. – Со-ня… Сегодня НЕ суббота.