Умница

Амфитеатров Александр Валентинович

Двушки горячо любили отца. Въ петербургскомъ большомъ свт долго ходилъ разсказъ о томъ, какъ на одномъ изъ журъ-фиксовъ баронессы внезапно показалась на порог гостиной богатырская патріархальная фигура Хромова, экстренно прибывшаго изъ Нижняго, и об сестры, забывъ лоскъ аристократическаго воспитанія и своихъ изящныхъ кавалеровъ изъ дипломатическаго корпуса, бросились на шею старика съ самымъ искреннимъ и увы! — отчаянно тривіальнымъ восклицаніемъ: — Тятенька!

* * *

Когда Наст минуло восемнадцать лтъ, отецъ спросилъ се:

— Ну, Настасья, хочешь замужъ? Мигомъ тебя просватаемъ. Денегъ у насъ много, а баронесса найдетъ теб жениха… Да еще какого: Рюриковича, съ четырьмя фамиліями!

Но Анастасія Романовна замужъ не хотла.

— Видите-ли, тятенька, — говорила она, — если я теперь пойду замужъ, то непремнно попаду въ ежовыя рукавицы, потому что я молода и еще мало, что видла. За купца,

я, дйствительно, не хочу итти, а вся эта знать — народъ не дловой, мало практичный. Ну, вдругъ, вы умрете? — останется намъ съ сестрой вашъ капиталъ. Сама я не сумю съ нимъ справиться — придется либо довряться управляющимъ, либо благоврнаго припустить къ длу. Неужто не жаль будетъ, что ваши денежки, нажитыя потомъ и кровью, прахомъ пойдутъ въ чужихъ — Богъ знаетъ какихъ — рукахъ? Нтъ, вы сдлайте вотъ что, тятенька: возьмите меня отъ Траумфеттерши, да. познакомьте со своимъ дломъ. Вы не смйтесь: я, хоть и женщина, а понимать могу — ваша дочь. А когда стану въ курс дла, тогда посмотримъ, замужъ ли итти, подождать-ли: жениховъ у насъ, при нашемъ капитал, не занимать стать… всегда успемъ!

Восхищенный старикъ расцловалъ дочь.

— Моя кровь! моя кровь! — самодовольно говорилъ онъ. — Спасибо! утшила!

Въ Нижнемъ Анастасія Романовна съ поразительной быстротой вошла въ «курсъ дла», и Хромову оставалось только разводить руками и радоваться за коммерческія и административныя способности дочки. Служащіе боялись ея контроля больше чмъ самого грознаго Романа Прохоровича. Анастасія Романовна держала себя со всми просто, товарищески, ласково, даже не безъ кокетства, а, между тмъ, часто посл самаго любезнаго, почти игриваго разговора съ нею, какой-нибудь управляющій конторой или главный приказчикъ стремглавъ вылеталъ со службы. Ея финансовый талантъ и инстинктивное пониманіе людей были по-истин необыкновенны; вскор Хромовъ настолько привыкъ къ руководству дочери, что смло брался за одобряемыя ею операціи, не колеблясь принималъ на службу рекомендуемыхъ ею людей и не имлъ случаевъ раскаяваться. Свой послдній пріобртенный милліонъ Хромовъ откровенно приписывалъ участію въ своихъ длахъ Анастасіи Романовны и часто говорилъ ей, глядя на нее умиленными глазами:

— Бисмаркъ ты у меня, Настя! Ухъ, какой Бисмаркъ! Дальше меня пойдешь! Большой ты корабль — большое теб будетъ и плаваніе!

Въ 82-мъ году Хромовъ похалъ въ Петербургъ навстить свою младшую дочь Таню, все еще проживавшую у Траумфеттеровъ; она на четыре года разнилась въ лтахъ съ Настей. Вскор изъ Питера дряшла тревожная телеграмма: «Романъ Прохоровичъ разбитъ параличемъ, прізжай»… Анастасія Романовна застала отца умирающимъ. Причиной удара было семейное несчастіе: Таня увлеклась однимъ опернымъ артистомъ и въ одинъ прекрасный день сбжала съ нимъ вмст за-границу…

— Послушай, Настя! — говорилъ умирающій. — Таня мн больше не дочь. Ты моя единственная наслдница. Я не хочу, чтобы мои трудовые рубли переходили въ развратныя руки. Я не проклялъ Таню, потому что родительское проклятіе вовсе губитъ человка, но требую отъ тебя, чтобы ты никогда, — слышишь ли? — никогда не видалась съ ней и ни однимъ грошомъ ей не помогла… Общаешь?

— Нтъ, тятенька! — спокойно возразила Настя. Умирающій поднялся на постели.

— Какъ нтъ?

— Такъ. Я люблю Таню и не дамъ ей пропасть, а безъ денегъ она пропадетъ непремнно. Франтъ этотъ — женатый, скоро ее броситъ, да если бы и разводъ получилъ, такъ я не дозволю Татьян сгубить себя съ мерзавцемъ, извстнымъ всему свту. Таня не развратная, — вы это напрасно ихъ корите, — а только воли не иметъ. За ней нянька нужна, а Траумфеттерша не сумла держать ее въ рукахъ и на отчет.

— А если, — сурово сказалъ старикъ, — я за эти самыя дерзкія слова самое тебя лишу наслдства?

— Это какъ вамъ будетъ угодно.

— Что же ты думаешь длать съ нею? — спросилъ Хромовъ, помолчавъ немного.

— Сперва вырву ее изъ лапъ этого скомороха, потомъ съ годикъ подержу ее за-границей или у насъ въ Нижнемъ, чтобъ вся эта исторія улеглась и забылась, потомъ выдамъ замужъ за дльнаго человка. Таня у насъ красавица и умница — если ей датъ тысячъ сто приданаго, такъ у меня ее съ руками оторвутъ. А позоръ ея мы такъ затремъ, что словно его и не было.

Хромовъ прослезился.

— Настя! — сказалъ онъ торжественнымъ голосомъ, — я всегда любилъ и уважалъ тебя, но только теперь вполн знаю, какая ты! Знаешь, когда слушаться отца, когда ему перечить! Спасибо теб! Какъ сказала, такъ и сдлай… Да напиши той безумной, что я ее простилъ… не сержусь…

На другой день Романа Прохоровича не стало.

II

Въ 1888 году извстная петербургская артистка Чуйкина, особа вполн приличная и принятая въ обществ, но «до дерзости» самостоятельная и свободная отъ предразсудковъ, завела у себя, вмсто скучныхъ казенныхъ

журъ-фиксовъ, веселые, почти исключительно мужскіе обды по субботамъ. У Чуйкиной собиралась самая разношерстная публика: камергеры и гимназисты, козырные тузы литературы и провинціальные актерики на выходахъ, банкиры и балетмейстеры, присяжные повренные и гостиннодворскіе купчики. Дамы бывали рдко, но, если бывали, то обыкновенно, молодыя, не уроды собою и не чопорныя. Вина подавалось къ столу вдоволь, и посл каждаго обда тахта въ кавказскомъ кабинет Чуйкиной украшалась двумя-тремя распростертыми тлами упившихся гостей. Между послдними всенепремннйшимъ членомъ былъ князь Ипполитъ Яковлевичъ Латвинъ. Этотъ въ лоскъ прогорвшій баринъ до одурнія скучалъ въ Петербург: его маленькаго дохода едва хватало на самую скромную жизнь во второстепенныхъ меблированныхъ коинатахъ, а онъ привыкъ къ широкому многотысячному размаху. Его гнело и старило существованіе вдали отъ общества титулованной золотой молодежи, равной ему происхожденіемъ, привычками и положеніемъ въ свт, удручала жизнь безъ балета, итальянской оперы, Донона, тоней… Скука безденежья доводила порою пустую, словно вывтренную, душу князя до крайней степени отчаянія, и онъ самъ не понималъ, какъ у него еще хватаетъ гордости не пойти, подобно многимъ, въ добровольные шуты къ тмъ самымъ счастливымъ виверамъ, чьимъ царькомъ онъ былъ еще такъ недавно, лишь бы, хоть цной униженія, испытать еще разъ непосильныя, но искусительныя блага. У Чуйкиной князь отдыхалъ. Здсь его любили и даже уважали: онъ былъ не глупъ, остеръ на языкъ, могъ говорить безъ умолка и потшать весь столъ, ничуть не роняя своего достоинства, а, наоборотъ, твердо сохраняя вншній видъ аристократическаго превосходства надъ окружающими. Князь являлся къ Чуйкиной раньше всхъ, начиналъ свою болтовню еще въ передней, а затмъ уже не переставалъ говорить до самаго конца обда. лъ и пилъ онъ изумительно много, но пьянлъ лишь посл ликеровъ, прекрасно зналъ это и умлъ выдержать себя прилично: чуть, бывало, стукнетъ ему что-то въ лвый високъ, и глазамъ станетъ горячо, — князь уже понималъ, что чрезъ минуту у него начнетъ заплетаться языкъ, незамтно удалялся отъ общества въ кавказскій кабинетикъ и пластомъ валился на мутаки, украшенные въ честь его надписью собственноручной вышивки Чуйкиной: «покойся, милый прахъ, до радостнаго утра!» Часъ спустя, князь просыпался здоровымъ и свжимъ, какъ новорожденный младенецъ.

* * *

Въ одинъ изъ такихъ отдыховъ Латвинъ только что собрался открыть глаза, какъ услыхалъ тихую бесду вблизи себя. Говорили мужчина и женщина. Князь сообразилъ, что воспрянуть отъ пьянаго вида при дам еще конфузне, чмъ пребывать во сн, и ршилъ притвориться спящимъ, покуда парочка не уйдетъ.

— И такъ, Анастасія Романовна, — говорилъ мужской голосъ съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ, — вы мн отказываете?

— Это Таддей, — подумалъ князь, — къ кому это онъ подъзжаетъ, венгерская мышеловка? Неужто къ этой московской богачих Хромовой, что сидла нынче за обдомъ vis-`a-vis со мной? Ишь у него, однако, губа не дура!

— На-чисто, Янъ! — смясь, отвчала дама. — И что вамъ вздумалось?.. Не понимаю!.. Сколько лтъ мы знакомы, даже друзья, чуть не на «ты», — и вдругъ, прошу покорно, предложеніе! Ну, какой вы мн мужъ?

— Конечно, — возразилъ Янъ оскорбленнымъ тономъ, — я бдный музыкантъ…

— Слово «бдный» тутъ лишнее, — перебила Анастасія Романовна. — Я вамъ прямо скажу: если я выйду замужъ, что должно скоро случиться, такъ какъ мн ужъ двадцать восемь лтъ, и довольно собакъ понавшано на меня обществомъ за мое одинокое житье и дружбу съ шалопаями… въ род васъ, Янъ, — такъ, если я выйду, замужъ, то непремнно за голыша. Вы знаете мой нравъ: могу-ли я не то что подчиниться кому-нибудь, а хоть мысль въ голов имть, будто есть человкъ, кому я обязана отчетомъ? Нтъ, равный по состоянію или хоть просто богатый мужъ — слишкомъ самостоятельное существо для меня. Мн нужна безличность — безденежная, обнищалая, голодная, но съ громкимъ именемъ — Рюриковичъ или Гедиминовичъ. Я его обогрю, накормлю и напою, а онъ меня породнить съ Рюрикомъ и Гедиминомъ и украситъ мои родительскіе наслдственные палаты своимъ гербомъ, — вотъ мы и будемъ квиты.

— Вы только Рюриковъ и Гедиминовъ признаете? А Гете, Бетховены, Моцарты, Рафаэли — для васъ не имена?

— Пожалуйста, не иронизируйте, мой милый! Не проймете!.. У меня на этотъ счетъ кожа толстая!.. Имена хорошія, да что мн въ нихъ прока? Я матеріалистка, мн полезное подавай, а эстетикой я только на досуг балуюсь. Гете, Бетховенъ — все это вдохновеніе, звуки сладкіе, молитва, а меня самъ Штиглицъ зоветъ Faust-Dirne… Маленькая смсь нмецкаго съ нижегородскимъ, а вдь правда: я точно «кулакъ-двка»! Представьте-ка даму съ фамиліей Бетховенъ, Моцарть, Гуно или — ужъ такъ и быть, польщу вамъ! — Таддей, погруженною, покуда мужъ витаетъ въ мір звуковыхъ фантазій, въ расчеты хлопковые, нефтяные, солеваренные, рыбопромышленные? Ха-ха-ха! Что, небось, самому смшно?