Умом Россию не поДнять!

Задорнов Михаил Николаевич

Однажды я заболел и долго не мог выздороветь. Не помогали даже советские горчичники, которые продирали так, что любой западный гражданин, если бы ему врач прописал эти горчичники, подал бы в суд и на врача, и на горчичники за попытку возродить инквизицию. Сильных, быстро действующих антибиотиков в то время у нас еще не было.

Врачи целым консилиумом уже начинали беспокоиться о моем затянувшемся нездоровье. И тогда, я помню, папа принес мне три марки. Они были маленькие, отпаренные от почтовых открыток. Это были обычные

почтовые марки. Но ни у одного из моих друзей в то время таких марок не было. На каждой из них была изображена высокая гора со снежной вершиной, а на ее фоне на одной марке – носорог, на другой – слон, на третьей – зебра. Под картинками на марках латинскими буквами было написано три загадочных слова: Уганда, Кения, Танганьика. Папа показал мне на карте, где находятся эти страны.

В то далекое время престижного детского образования родители, которые хотели, чтобы их ребенок стал личностью, чего-то достиг в жизни, не комплексовал в компании сверстников-интеллектуалов, играя в города, вешали над его кроватью географическую карту, чтобы он развивался даже во сне и во время болезней.

Кровать у меня была железная. В наши дни такую можно увидеть только в российской глубинке, в общежитиях, которых не коснулось время реформ, или на свалке. Да и то на свалке не современной, а заброшенной. На свалке прошлого. Теперь такие кровати уже антиквариат. Я не удивлюсь, если на них скоро появится спрос, как на советских художников-соцреалистов тех же лет, что и кровати.

В годы увлечения сбором металлолома, когда пионеры с не меньшим азартом, чем теперешние дети дергают за ручки игральных автоматов, тащили в школьный двор домашние сковородки, чайники и утюги, добыть такую кровать считалось подвигом во имя класса, дружины, Отечества! В погоне за победой над параллельными классами большинство этих кроватей из пионерских лагерей малолетние герои пятилеток перетащили в школьные дворы, где они все были вместе со сковородками и утюгами учтены, взвешены, отправлены на металлургические заводы и переплавлены, как нам доложил директор школы, в электрички, комбайны, сенокосилки... И даже – это он подчеркнул особо – в мирные космические ракеты! Может, и моя кровать, которая, когда я ее перерос, была выброшена на свалку, какое-то время тоже потом крутилась в космосе, а в период демократических преобразований была утоплена в океане за ненадобностью.

Когда папа подарил мне три африканские марки, моя железная кровать была еще в расцвете сил. Она стояла возле стены, но не как теперь модно – спинкой, а заботливо притершись длинным боком к стенке, чтобы мне можно было к ней подкатиться, остудить лоб, когда поднималась температура. А если не спится – поковырять пальцем в обоях, мечтая о космосе, бесконечности и таблетках бессмертия, которые должны обязательно изобрести к тому времени, когда я состарюсь. Ведь советская наука так быстро развивается – собаки, и те уже в космос летают!

На стене, над кроватью, мама повесила административную карту мира. Да, вот так смешно эта карта называлась. Теперь бы такое название я, безусловно, высмеял. Как будто мир разделен не на народы и страны, а на администрации. Что, кстати, сегодня вполне соответствует реальности. Но тогда я еще не знал, что стану не космонавтом, не путешественником, а сатириком. Поэтому карта меня завораживала. Длиной она была во всю кровать. А высотой такой, что я, стоя на кровати, рукой только-только доставал до Северного полюса.

Разноцветностью стран она очень сочеталась с теплым одеялом, которое бабушка собрала из лоскутков. Карта мне нравилась прежде всего тем, что на самом большом красном лоскутище белыми буквами, тоже самыми большими, было написано гордо: СССР. Какие молодцы мои папа с мамой, что родили меня в самой большой стране в мире! А значит, и в самой сильной.

Самым большим в нашем классе был второгодник по кличке Куча. Он же был самым сильным. Спорить с ним никто не решался. Потому что Куча просто обнимал

противника, наваливался на него и падал вместе с ним, как мы говорили, «придавив всей Кучей». Его все боялись. Так же, по моим понятиям, должно было быть и в мире. СССР мог навалиться своей массой и раздавить любого. Значит, все более мелкие лоскутки должны нашего СССРа бояться. Каждый раз, когда я перед сном смотрел на карту, я спокойно засыпал. Враг не достанет меня, пока я буду спать под защитой СССРа!

Поскольку жили мы в городе, а не в деревне, вставал я не с первыми петухами, а с первыми мухами. Пробившиеся через занавески солнечные лучи и мухи, изучающие мое лицо, разгоняли с утра детские ночные страхи. Первый взгляд попадал на карту. Далекие, загадочные, разбросанные по всему миру лоскуты-страны. На одних были написаны трудно выговариваемые слова: Тананариве, Брахмапутра, Аддис-Абеба, Гвадалахар... На других названия казались мне очень смешными. Парагвай! Кто такие гваи, что их в стране всего пара? Я – майка! Надо же! Кто-то считал себя майкой. Наверное, на этой Ямайке все жители – футболисты. А кто-то из королей, видно, переживал, что он небольшого роста, и назвал свое королевство по-честному: Я – мал! Конечно, самые смешные названия были в Китае. Каждый раз я удивлялся фантазии китайцев, когда читал их. Насколько разнообразнее, чем надписи на нашем школьном заборе! Хотя и те и другие начинались с одних букв.

А были лоскутики маленькие-маленькие. В бабушкином одеяле попадались такие же вставочки из тех остатков ткани, которые честный портной всегда возвращал маме вместе с уже пошитым платьем.

С тех пор как у меня появились три африканские марки, просыпаясь, я смотрел прежде всего на Африку. Неужели мои марки оттуда? Из такого далека? Говорят, там жарко. Африка была похожа на перевернутую грушу, которой с одной стороны Мичурин сделал укол, чтобы ее с чем-то скрестить. Поэтому эта сторона у груши опухла. С другой стороны, слава богу, не тронутой Мичуриным, находились три маленьких лоскуточка: зеленый, желтый, коричневый... Таких крошечных не было даже среди бабушкиных обрезков. На них были написаны названия, которые сами собой складывались в стихи: Уганда, Кения, Танганьика... Произнесенные подряд, они звучали как припев некой веселой песенки, которую после победы над параллельным классом в сборе утиля танцует вокруг костра загорелое пионерское племя: «Уганда, Кения, Танганьика!»

Вот только находились эти лоскуточки-заманухи уж больно далеко от нашего могучего СССРа. Наверное, туда за всю жизнь не дойти? Но ведь таблетки бессмертия обязательно изобретут! Значит, я когда-нибудь туда непременно доберусь!

Несмотря на болезнь, в своей железной кровати под картой мира я чувствовал себя счастливым, оттого что в мою коллекцию попали марки из самой Африки. Я их положил в конверт и держал у себя под подушкой, пока не выздоровел. Причем выздоровел я так скоро, что удивился даже консилиум. Марки оказались целебнее горчичников.

«ВНЕБРАЧНЫЕ ДЕТИ» АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО

Подъезжая на джипе к саванне, у подножия Килиманджаро я вспомнил об этом случае из детства. Когда папа дарил мне африканские марки, он наверняка не думал, что я когда-нибудь сюда попаду. Ему всегда хотелось самому много путешествовать, но в советские времена путешествовать было сложно. Порой мне кажется, что я это делаю теперь за него. Все-таки от реформ и развала СССР и нам перепало что-то утешительное.

Джип останавливается у въезда в саванну. Негр-водитель закрывает окна джипа. Ему надо выйти, чтобы оплатить въезд в саванну. Мне говорит, чтобы я окна не открывал, иначе местные аборигены, попрошайничая, будут тянуть руки ко мне прямо в салон машины. Действительно, худые негритянки с фигурами, похожими на высушенные ветки баобаба, в цветастых платьях, в перьях, бусах и погремушках, словно сошедшие с колониальных открыток, и их не менее высохшие дети – сучки того же баобаба – облепили джип, как осы банку с медом.