Умрем, как жили
Шрифт:
Вышел из военкомата, имея все данные на майора Нагибина: и адрес, и место работы, и телефон, и как добраться к нему от гостиницы.
Из номера позвонил.
— Слушаю, — почти по-военному отчеканил густой голос.
— Товарищ Нагибин?
— Он самый. С кем имею честь?
— Моя фамилия Сергеев. Я из «Спортивной газеты», из Москвы…
— Из спортивной? А вы не ошиблись номером телефона? В моем возрасте к спорту люди обычно не имеют отношения!
Я пропустил эту реплику мимо ушей.
— Хотелось бы с вами встретиться. В любое удобное для вас время…
— Если хотелось бы и именно со мной, то приезжайте!
— Когда?
— Хоть сейчас…
— Еду.
— А адрес знаете?
— И как до вас от гостиницы доехать, тоже знаю.
— Чувствуется, что газета спортивная! Жду.
Пока ехал в звонком прозрачном трамвайчике, все представлял себе, каким окажется Нагибин. Если Токина и еще кое-кого из организации я знал по плохоньким старым фотографиям из архива областного управления, то совершенно неизвестный мне Нагибин казался худым и неприветливым.
Дверь открыл полный мужчина с седой, словно он был в хирургической шапочке, шевелюрой. Ласково пожал руку и сразу же усадил за стол, на котором стояли емкие чайные чашки.
Вошла женщина.
Я поздоровался.
У Марии Степановны, как представил ее Нагибин, было лицо приветливое, русское, с широким носом-уточкой, и вся комната показалась настолько обжитой, что уже через пять минут я чувствовал себя как дома.
Нагибин пил чай и ничего не спрашивал. Опытным, терпеливым, наверно, был следователь, ведший дело старогужского подполья.
Он был к тому же красив: с орлиным — горбинкой от бровей — носом, крепким подбородком, с неизменной папироской в желтых, прокуренных зубах. Казалось, «Казбек» он не выпускал изо рта и когда пил чай.
Я не выдержал. Вернее, понял, что выдержки у Дмитрия Алексеевича куда больше, и заговорил — как-то неловко ворваться в чужой дом и молчать. Мария Степановна, не скрывая любопытства, посматривала то на мужа, то на гостя, но молчала, видно, так было заведено в этом доме.
— Дмитрий Алексеевич, — начал я, толком еще не зная, с чего начать, и вдруг сам не знаю почему сказал: — Я только что приехал от Юры Токина. Может, помните?
Дмитрий Алексеевич вскинул брови.
— Серьезное дело намечается, — сказал он медленно. — Марийка, за чай спасибо, с товарищем пройдем в кабинет.
Мы перешли в комнату, напоминавшую скорее увеличенный до размеров комнаты ящик с книгами: тома теснились на полках стеллажей, грудились на столе, в виде небоскребов из связанных пачек дыбились с пола.
Два мягких кресла, стоявших углами друг к другу, словно корабли, затертые льдами, едва виднелись среди книг.
— Рассказывайте, что знаете и что хотите рассказать, — мягко, но решительно сказал Дмитрий Алексеевич, отправив в рот очередную штуку «Казбека».
Я поведал все по порядку — и об охоте в Литве, и о встрече с Сизовым, и о разбитом параличом Токине, — ничего не приукрашивая и ничего не скрывая.
Нагибин слушал изумительно. Рассказывать ему — одно удовольствие. Когда я дошел до встречи с Токиным, он встал и прошелся вдоль кресла — шаг вперед, два шага назад.
— Зачем вы, молодой человек, впутались в это… — он запнулся, подыскивая точное слово, но так и не нашел. — Я не собираюсь вас отговаривать, — он подчеркнуто говорил «вы», хотя и по возрасту, и по своему положению в этом деле он мог быть и более фамильярен. Потом я понял, что это врожденная интеллигентность, и, сколько бы мы ни встречались, он всегда обращался ко мне на «вы», впрочем, как и к другим людям. — Но скажу откровенно, затею не одобряю. Ибо в ней больше подводных камней, чем попутных течений. На одном из таких камней перевернуло и мою лодку. Впрочем, это вас не должно волновать. Да и я кое-что не вправе говорить. Уж не обессудьте, вас я слушал внимательно, слушайте и вы. Я опускаю детали, которые вам известны. Изложу самую суть.
Он уселся в кресло, дымя папиросой и уперев руки в колени, так что его мощные плечи как бы накатились вперед.
— Я принял это дело уже раскрученным. Следователя, работавшего до меня, сняли за назойливое утверждение, будто организация была. Его упрекнули в попытке обелить изменников Родины. Самую гнусную роль сыграл во всем деле Сизов. Он слишком громко стучался во все двери, требуя признания своих заслуг, и не меньше как звания Героя Советского Союза. Он обозлил всех. Мне мало что удалось изменить в отношении к старогужским парням, их с большей охотой считали жертвами гитлеровского террора, чем бойцами, героически положившими свои головы в борьбе. Не оправдываюсь, но скажу, что между первым следователем и мной в течение шести месяцев работал еще один… — Нагибин поморщился, — очень быстрый товарищ. За измену Родине под суд пошло несколько человек. А после освобождения, как водится, много всякой гнили примазывается к патриотам, изображая из себя борцов за Родину.
Я начал раскручивать дело заново вопреки мнению своего начальника. Ко мне приходила молодежь с просьбой разрешить на собранные средства установить памятник расстрелянным на Коломенском кладбище. Но этого нельзя было сделать, не ответив на главный вопрос: была или не была организация?
Как и вы, я начал искать Токина. Было известно, что ему удалось уйти за линию фронта. Подозрительная удача! Я нашел его в лагере. Уже лейтенантом Советской Армии, он был арестован где-то под Кенигсбергом и осужден как предатель.
В показаниях он правдиво поведал, как маялся тем уходом, как переживал, что поддался гордыне. Но поскольку ушел один, в самый ответственный момент бросив ребят, считает себя виновным в гибели организации. Хотя, конечно, никого не предавал. Здесь смешались аспекты нравственного преступления с юридическим. На фронте Токин храбро воевал, даже слишком храбро. Совесть терзала… Учитывая боевые заслуги, ему дали только десять лет.
Истинный предатель остался неизвестным. Версию, что разболтали девчонки, и немцам случайно удалось накрыть подпольщиков, опровергнуть, к сожалению, не удалось. После многочисленных осложнений на работе следователя Нагибина отстранили от дела. Моя версия была закрыта. В чем она заключалась? — Дмитрий Алексеевич спросил себя и прищурил глаза, как бы пытаясь вспомнить подробности собственной версии, но по лицу его было видно, что он все прекрасно помнит. — Организация была. Следует учитывать необычность обстановки перед оккупацией Старого Гужа. Внезапный захват немцами города разрушил многое из планируемого.
Меня заинтересовал вопрос — почему столько молодых людей, особенно с завода Либкнехта — да и те же футболисты, — остались в городе, а не были призваны в армию? Думаю, многие концы замыкались на Пестове. Но его повесили в один из первых дней оккупации. Закон подполья — полная конспирация — сработал против себя. Но парни не могли и не хотели мириться с захватом родной земли. Они сделали то, что велела им совесть. К сожалению, время беспощадно. Оно вычеркивает из жизни людей. Многое унесли с собой в могилу те тридцать семь героев. Организацию предали — бесспорно. Система немецких арестов да и признания кое-кого из бывших гитлеровцев свидетельствуют об этом. Но кто? Ясно, не Токин. Выйдя из лагеря, он работал на Севере шофером. Потом эта авария… И паралич… От него, как вы рассказали сейчас, невозможно получить никакой информации. Сизов? Загадочная личность. Боюсь, он не так кристально чист, как пытается изобразить. Почему его выпустили немцы? Ну, это случается. Скажем, посмотреть, как будет виться веревочка дальше. Допросы немцев показали, что они были чрезвычайно напуганы столь массовым протестом.