Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге

Кожухаров Роман Романович

– Потерпи, потерпи, браток… – шептал второй номер, успокаивая раненого, страдальческое лицо которого исказила гримаса сильнейшей боли.

LXIV

– Патроны есть?! На ПТР?! – перекрикивая хаотичный гул орудийной и пулеметной стрельбы, спросил старший лейтенант.

Второй номер молча кивнул куда-то вниз. Федор не сразу сообразил, что он показывает на правую руку раненого. Из зажатого кулака торчали две красные с черными наконечниками крупнокалиберные пули.

Старший лейтенант

схватил руку «пэтээровца» и попытался разжать пальцы, но тщетно. Внушительный кулак Андреича был сжат намертво. Он вцепился в последние свои патроны – самое ценное его имущество – мертвой хваткой и никому не собирался их отдавать.

– Бесполезно… – со знанием дела констатировал номер второй. – У Андреича, знаете, какая силища? Вы не знаете… Андреич всех на руках перебарывал… А не дай бог, если кому двинет по бороде, так считай – все, пиши пропало… С одного удара валил. И в рукопашной…

Номер второй закончил перевязку и теперь, довольный, смотрел на свою работу и на своего боевого товарища. Раненый тяжело дышал и глядел на склонившихся над ним бойцов, словно не узнавая их.

– Некогда, Андреич… – нетерпеливо взял его за руку Коптюк. – Патроны нужны…

– Погодите, товарищ командир… – мягко, но настойчиво остановил его «пэтээровец». – Не так надо… Вот как надо…

Отерев крупные зерна пота со лба раненого, номер второй произнес:

– Андреич… Андреич… это свои, это взводный… старший лейтенант…

Он говорил со своим товарищем, как с тяжело больным или как с совсем маленьким. Тот внимательно глядел, переводя взгляд то на него, то на взводного, то на Дерюжного. Потом вдруг кулак его разжался, и на широкой грязной ладони сверкнули новой красной краской два патрона 14,5-миллиметрового калибра.

LXV

Схватив патроны, Коптюк кинулся к ружью, прислоненному к стенке окопа. Оно оказалось непривычно тяжелым, но Федор, не подавая вида, подтянул его на бруствер. Пули свистели слева и справа, над головой, вздымая фонтанчики взрытого грунта.

Два патрона, всего два выстрела, чтобы заткнуть этот нескончаемый поток пулеметных очередей из вражеского танка. Вот несколько пуль взрывают грунт возле Коптюка, ударяются в противоположную стенку, в щепы кромсают деревянные жерди. Слишком этот немец отчаялся, вот и не может взять себя в руки, стрелять на поражение. Видать, патронов уйма, вот и палит, все свое отчаяние выжимая в гашетку. У нашего бы «максима» уже давно бы кожух от такой нескончаемой пальбы перекипел. А этому хоть бы что. Краем раскаленной своей мысли Коптюк подумал, что не слышно что-то «максима». Не случилось ли чего у Зарайского?

А этот, фашист замурованный, палит и палит. Одно слово, что недобитый. Товарищам его, похоже, каюк все-таки пришел. А этот уперся. Настырные они, упертые, если звереют, свалить их ох как тяжко…

Дерюжный говорит, что это ихний МГ-34. У него стволы съемные. Удобная штука. Накалился один ствол, ты его – р-раз и поменял. И снова за гашетку

берешься, разогрелся этот, ты его меняешь в свой черед. Гвоздев говорил, что у немецких стрелков в танке по два запасных ствола, это к основному. Запасливые они, фашистские гады. И все у них продумано, и комфорт, и патроны. А вот не продумали, сволочи, что Потапов вам гранату в ствол сунет! Или Гвоздев, или Фома…

– Дерюжный! Слышь, Семеныч!.. – окликнул старший лейтенант своего замкомвзвода, оттягивая массивный затвор противотанкового ружья и укладывая непривычно длинный патрон по желобку в патронник.

– Да, Кондратыч… – тут же отозвался замкомвзвода.

– Ты это… Расчет «максима» проверь… Молчат чего-то…

Замкомвзвода тут же бросился выполнять, а Коптюк остался один на один с плюющей огнем бронированной махиной.

Вот у них патронов – не сосчитать, и стволов всяких на замену. Это Гвоздев говорил. Гвоздеву верить можно. Так вот в итоге оказалось… Не похоже, чтобы на плен парни нацелились. Уж очень жаркая там стрельба, вокруг рва стоит, земля вот-вот загорится. Это гранаты в ход пошли. До последнего парни бьются. «И Андреич вот тоже мужик запасливый… Вон целых два патрона сберег. И отдавать не хотел. Вот это силища…» – подумал Коптюк, переводя целик в нижнее положение.

Эти два патрона – поценнее будут, чем ящик пулеметных лент в бронированном гробу этого обезумевшего немецкого танкиста. Только это доказать надо. Это он, Федя Коптюк, должен доказать. И он докажет, потому что другого выхода у них не остается.

Хоть второй номер и предупреждал про отдачу, хоть Федор и готовился и делал все как положено, ружье после выстрела шарахнуло по всей правой его стороне с такой силой, что ему показалось, что его ударили молотком. Даже не поглядев на результаты своего выстрела, он тут же стал заново передергивать затвор. Вражеский пулемет молчал.

– Попали, товарищ командир! Ух, как вы!.. Попали! Слышь, Андреич! – кричал второй номер.

Коптюк, не слушая его, не обращая внимание на сильную боль в ключице, снова прильнул к прицельному целику. Там, где вылупливалась из передней брони шаровая глазница пулеметной точки, зияла черная, с рваными краями дыра. Федор целился в нее. Еще разок, еще, чтоб наверняка…

Второй выстрел оставил вмятину на левом щитке гусеницы. Ружье скакнуло в руках старшего лейтенанта совершенно своенравно. Но пулемет молчал, и это было главное.

LXVI

Штрафники смогли поднять головы. Они увидели, как немецкие танки перестраивают свои ряды, а пехотинцы, поднявшись в полный рост, устремляются прямо на окопы штрафников.

Из хаотичного клубка мыслей, лихорадочно метавшихся в голове Коптюка, вдруг выпросталась одна, предельно ясная в своей отчаянной четкости. Черта с два они сюда пройдут. Фашиста надо встретить на подходе, да так, чтобы им мало не показалось. Отомстить за Потапыча и за его бойцов, Фомина и Гвоздева, за всех, кто тут головы сложил. За всех, за всех…