Умру лейтенантом
Шрифт:
— Как квартирный вопрос? — первым делом спросил меня хозяин аспарагуса, традесканций и настенного календаря с задумчивым слоном, глянцево светившимся с обложки.
— Нет вопроса. Возвратился в родительский дом. Метров хватает, прописка еще довоенная.
— Очень хорошо! Вы летчик?
— Летчик, — подтвердил я, отчетливо ощущая: а это уже не так хорошо…
— Давайте думать. Нужен, скажем комендант общежития. Оклад не больно… девяносто четыре рубля, но у вас же пенсия, да?
Комендант? Я? Странно… И что делают коменданты, если судить по Ильфу и Петрову… Не дождавшись никакого ответа, хозяин кабинета предложил:
—
— Не пойдет, — сказал я.
— А что, приблизительно, вы бы сами желали?
— Пошел бы на авиационный завод, сборщиком или в ОТК. Нет авиационного завода у вас, не возражаю состоять при машинах — автомобилях, каких-нибудь еще.
— Увы. На сегодняшний день ничего такого нет. — Мой собеседник развел руками. — Заходите через недельку. С голоду, как я понимаю, не умрете: пенсия, выходное пособие тоже получили.
Странно, очень странно, почему моя законная пенсия им вроде поперек горла?
Мы расстались — никак: без вражды и без приязни. Мне вспомнились ленивые глаза хозяина аспарагуса, традесканций, слона, и хотелось понять, почему он такой — трын-трава ему все на свете, ноль эмоций… Кто их таких сажает в кабинеты, куда люди приходят как-никак за своей судьбой?
В конце концов я попал в кабинет директора большого автомобильного хозяйства. Директор выглядел моложаво, был он строен, плечист, казалось, перетянут тугими ремнями, хотя ходил в самом обычном, вполне штатском пиджаке. Но я не ошибся: мой будущий начальник оказался из кадровых офицеров, в недалеком прошлом комбат, о чем он мне сам сообщил не без некоторой рисовки. Поглядев в мои бумаги, директор спросил:
— Вот тут написано: старший лейтенант. Понимаю. А дальше — «офицер наведения и управления при штабе полка тире летчик», — этого не понимаю. Если на общеармейские категории перевести, что получится?
— Побольше ротного получится и чуть поменьше батальонного, я думаю. Но это приблизительно. А точно — не знаю, — сказал я.
— Уяснил. — И, переходя, на ты: — Мне нужен толковый начальник колонны. Сто пятьдесят машин. Двести двадцать водителей. Как полагаешь, потянешь?
— Нет, — сказал я. И не дожидаясь его вопроса «почему» объяснил сам: — Воровать не умею.
Директор вполне дружелюбно засмеялся и пообещал научить. Но я спросил, может, он меня слесарем возьмет, на ремонт?
— Грязная работа, — сказал директор, — ты не представляешь, наверное… — Но взял. И полгода я не знал никакого горя.
Что такое автомобильный мотор? Тот же самолетный: поменьше, ясное дело, грубее исполнен, но принцип — один! И механика — родственная. Без особого труда и натуги я втянулся в работу ремонтного цеха. Постепенно начал сходиться с людьми, привыкать к порядкам, которые после долгих лет службы в армии казались скорее беспорядками. Так или иначе я все же обретал равновесие, жизнь получала новый смысл. Снимаю головку блока, вытаскиваю поршни, заменяю сносившиеся кольца… время, отведенное на эту операцию, известно, расценка — тоже. Очень скоро, что-нибудь через месяц, я понял: ремонтировать водяную помпу — работа выгодная, а вот переклепывать тормозные колодки — нет. И еще понял: есть контакт с водителем, он запишет в заявку на ремонт парочку липовых позиций, и день закончится не меньше, чем десяткой. Все просто. Все вроде пошло и могло бы, я думаю, идти еще лучше, но… вечная моя, персональная невезуха!
Вызывают вдруг в партком. Говорят у тебя — стаж, у тебя — армейская выучка, у тебя, спрашивают, совесть есть? И не успев опомниться, узнаю: Ефремов Андрей Александрович рекомендован на должность мастера технического обслуживания.
Но это была еще не катастрофа. В ближайшую неделю ничего худого не случилось. Но в день зарплаты, закончив, так сказать, труды праведные, я снял халат и, натянув пиджак, весь день провисевший в конторке, обнаружил в кармане деньги — смятые трешники и пятерки. Происхождение этого капитала было более или менее ясно, сложнее оказалось другое: очевидно мне предназначалась часть суммы… какая? Кому-то следовало вручить остальную долю…
Наверное, я поступил не лучшим образом, но другого не придумал. Пошел в партком, выложил все обнаруженные в кармане купюры на стол секретарю и попросил его распорядиться деньгами, как он найдет нужным, как вообще на базе принято…
С моей стороны было бы сверхсамонадеянностью говорить, будто я всегда знал, как надо жить, но вот как не надо, об этом, мне кажется, я всегда имел твердые представления. В их число входило: принимать незаработанные деньги в виде подарка, взятки, премии, словом, под любой вывеской — неприемлемо. Исключено для меня. Мне пытались объяснить: у мастеров несправедливо низкий оклад. Рабочие это понимают и по собственной инициативе пытаются как-то компенсировать, ничего, мол, оскорбительного тут нет. Но и понимал: приму эти «компенсационные рублики» и после этого уже не смогу отказаться, когда придут закрывать ко мне липовый наряд, когда предложат обойти расценку… Словом, от денег я отказался. И услыхал:
— Тебе можно в благородство играть: пенсию гребешь!
Господи, мастер, ведавший всеми сварочными работами в нашем хозяйстве, произнес эти слова точно с таким же выражением недоброго злорадства, как и майор, что вручил за месяц до этого пенсионную книжку.
Бороться? Но с кем и против кого? Приспособиться, махнуть на все рукой? Уходить пока еще не поздно. Куда? А не важно… Прежде всего уйти, а там погляжу, что делать.
Но я не успел еще подать заявление об уходе, как меня вызвали в райком. Совершенно не понимая, не догадываясь для чего я понадобился, кому, пошел. Явился в назначенный час, там — толпа. Какие-то списки вывешены, слышу шепчутся люди. Не сразу, но все-таки понял: идет мобилизация добровольцев на целину. Требуются специалисты. Потом в печати будет красочно изображен «патриотический порыв миллионов…»
А пока поминутно открываются двери, из дверей вылетают несостоявшиеся спецы и на разные голоса сообщают: выговор! Велели подумать денек!.. Предупреждение… Выговор… выговор… выговор…
На целину меня, понятно, не тянуло. С чего бы? Я вырос на городском асфальте, не умею овес отличить от ржи… Вот и сижу, соображаю, как же себя вести там, за дверью? Ничего еще толкового не придумал, когда слышу:
— Ефремов А. А., пожалуйста.
Вхожу. Стол под сукном. За столом человек восемь. У всех лица усталые, бледные. И что удивительно: члены комиссии похожи друг на друга, как родные братья. Все в одинаковых костюмах к тому же, в непременных белых рубашках и похожих галстуках. Очевидно старший — он сидит во главе стола — спрашивает: