Уничтожить Израиль
Шрифт:
— Даже я не распоряжаюсь временем министра и не могу ему сказать о вашем желании произнести два слова. Вы понимаете? — Сказал Катенин и, сбавив голос, добавил: — Я понимаю, это бюрократия. Мне многое самому не нравится. Увы…
Андрей почтительно склонил голову.
— Вы мне очень популярно все объяснили, Виктор Альбертович. Очень. Я видел вашу контору снаружи. Впечатляет. Оказывается, изнутри она еще более могущественна. Сейчас я уйду. Не беспокойтесь, охрану вызывать не потребуется. Уйду и поеду в американское информационное агентство. Почему именно туда? Да по простой причине. Я думаю, там будет меньше бюрократии. А наши средства массовой информации, к сожалению, до вершины вашего бастиона доплюнуть не
— Вы… вы, — Катенин захлебывался от ярости. Старательный ученик, мальчик из семьи рафинированных интеллигентов-гуманитариев, он теоретически знал все слова русского бранного лексикона, но сам выговаривать их с нужной экспрессией и доходчивостью не умел. А если что-то и произносил, это звучало неуверенно и неумело. — Вы мне угрожаете?
— Нет, прогнозирую.
Упоминание о Чернобыле все же пробилось через охваченную жаром гнева подкорку Катенина и заставило его изменить тон. Понизив голос, он спросил:
— О Чернобыле вы всерьез?
— Все время, пока я торчу здесь, говорил о серьезном.
Катенин не мог совладать с собой: в нем все так и кипело от ярости. С момента, как он стал помощником министра, никто с ним не говорил в таком тоне. И вот тип с улицы…
В Конституции, наделившей нас равными правами, и чиновник за столом солидного офиса, канцелярист, «пес на привязи», и проситель, попавший в учреждение с улицы, в одинаковой степени граждане. Но жизнь никогда не ориентируется на такие мелочи, как равноправие. Любой мент может задержать на улице плохо выбритого человека, сочтя это признаком кавказской национальности, и потребовать предъявить документы. Чиновник, получающий денежное вознаграждение из налоговых отчислений населения, искренне уверен, что зарабатывает эти деньги сам. И потому любые проявления самостоятельности просителя, отсвет самоуважения в его глазах рождают в душе злобное желание оскорбить, унизить, поставить на подобающее место. Если приходишь просить, то должен гнуться. А поставить на место, значит показать, кто есть кто в этом мире, где вес человека и его значение зависят от его права что-то запрещать или разрешать.
Тем не менее казалось, человек с улицы победил.
— Хорошо, пройдемте со мной. Я помогу вам увидеть министра.
Ворота-металлоискатель, когда Андрей проходил через них, даже не пикнули.
Они двигались втроем: впереди Катенин, за ним Андрей, а замыкал шествие начальник охраны.
Электронные часы стояли на столе министра, но он, чтобы сделать свое заключение более осязаемым и убедительным, приподнял левую руку и бросил взгляд на дорогие наручные часы.
— У меня только одна минута. Постарайтесь уложиться.
Министр поднялся с места и стал собирать бумаги, лежавшие перед ним.
Андрей понимающе качнул головой:
— Благодарю вас, господин министр, за доброту и внимание. Я ухожу. Но предупреждаю, что потом, когда жареный петух клюнет ваше ведомство в задницу и вам месяцами придется заглаживать последствия по одной только причине, что у вас не нашлось времени выслушать меня, вы вспомните эти минуты. Прощайте!
Андрей развернулся и по ковровой красной дорожке пошел к выходу.
С министром уже давно никто не позволял себе говорить в таком тоне. Он привык, что даже ученые, обогретые заботами государства, чьи имена можно найти в любой энциклопедии, люди, украшенные государственными орденами, обремененные академическими степенями и лауреатскими званиями, никогда не становились в позу, если министр говорил, что в данные момент не располагает возможностью для встреч и бесед, и единственное, о чем просили, — зарезервировать для них десять-пятнадцать минут в удобное для министра время, в день, удобный для них обоих.
Такое время, конечно же, находилось к взаимному удовлетворению сторон. Министр демонстрировал свою занятость государственными делами, от которых нельзя отщипнуть ни одной свободной минуты. Просители испытывали приятное ощущение собственной значимости, с которой пусть и не всегда охотно, но все же должен считаться высокопоставленный государственный муж.
Сказать, что министр жил и работал в режиме спокойного плавания, было бы большим обманом. Ядерная отрасль индустрии во все времена оставалась беспокойным хозяйством. Ежедневно в центр приходили сообщения с мест о неполадках ядерных реакторов электростанций, кораблей и подводных лодок, о нештатных ситуациях с оружием, содержащим ядерные компоненты. Беспокоили финансовые и технические проблемы, внезапные отключения электроснабжения на закрытых объектах, на предприятиях, добывающих расщепляющиеся материалы, обогащающие их и готовящие к промышленному использованию. Такого рода события порождали нервотрепку, привлекали внимание правительства и прессы, провоцировали запросы международных организаций и требовали от министра быстрых и точных решений.
И вдруг случайный гость с улицы, человек, которого в иные времена не пустили бы даже на высокие ступени здания Минатома, ведет себя с ним, членом правительства России, с недопустимым хамством, пытаясь навязать ему свои условия. Так и хотелось сказать: «Распустила вас демократия, уважаемый!», но что-то в тоне посетителя подсказывало, что им движет крайняя озабоченность и понять, в чем именно она заключается, просто необходимо.
— Хорошо, я вас слушаю.
— Не буду тянуть время. Начну с вопроса. Вам о чем-нибудь говорит название Ульген-Сай?
Министр бросил на Андрея пристальный взгляд, молча взял со стола пачку сигарет, сунул одну в рот, щелкнул зажигалкой, выпустил клуб дыма.
Андрей спокойно ждал ответа. Но дождался вопроса:
— У вас есть какие-то сведения из этого района?
— Есть. И не очень приятные.
— Садитесь. — Министр жестом показал на кресло. Сам нажал на клавишу интерфона. — Виктор Альбертович, отмените сбор начальников управлений. У меня срочное дело.
Слово Ульген-Сай, произнесенное Назаровым, заставило Аркатова на мгновение замереть в стойке охотника, услыхавшего шум приближения дичи.
— Откуда вам известно это название?
— Какая разница? — устало ответил Андрей. Его раздражало, что министр задает вопросы не по существу. Вместо того чтобы попытаться выяснить суть дела, он старается понять, каким образом человек приобрел свои географические познания.
— Вы из нашей системы?
— Что, похож на дурака? — Андрей сказал это нагло, не скрывая намерения задеть министра, обидеть его или хотя бы разозлить. И тот это понял. Но не вспыхнул раздражением, не завелся, а весело рассмеялся:
— Кажется, я вас допек. Ладно, садитесь. Будем говорить.
Министр родился за четыре года до первого ядерного взрыва, произведенного на Семипалатинском полигоне. Он пришел в атомную промышленность со студенческой скамьи, спустя более чем десять лет после смерти шефа НКВД Лаврентия Берии. Однако порядки и жесткие нормы секретности, заведенные прежним шефом, здесь продолжали жить в полной мере. Даже старые приятели, работавшие с Аркатовым в одном институте, но в разных лабораториях, боялись обмениваться своими впечатлениями. Здесь продукцию именовали «изделиями», промышленные и научные предприятия «объектами», сферы исследований — «тематическими направлениями», испытания «изделий» — «сессиями», крупным ученым придумывали псевдонимы или называли по инициалам: знающим было понятно, остальным знать было незачем.