Уникум Потеряева

Соколовский Владимир Григорьевич

— Но-о… — зашлепал губами его дружок. — Там ведь тоже ровни-то нету: кто гребет, а кто и табанит. Меня вот с сорок третьего как почало крутить — и-и, бат-тюшки!.. Помню, привезли с командой в область, построили: «Со средним образованием — три шага вперед!» Никто не идет. «У кого девять классов?» То же самое. «Восемь!» Несколько человек, я в том числе. «За мной шагом марш!» Шагаю, гляжу — рядом Санушко Плюснин пристроился, землячок. Мы в разных концах города жили, не шибко дружбанили, и в разных школах учились: я в средней, а он в неполной. Я перед призывом на Заводе Готовой Продукции стружку в цехах убирал, а он — в типографии робил, учеником наборщика. Ну, все равно — сверстники, друг друга различали. «Куда это нас?» «А я почем знаю!» Впереди — старлей с голубым околышем, топаем с ним по Емелинску… Оказывается, на медкомиссию. Что такое?! Набор в летную школу! Во-он што… Скоренько это нас обследовали, то-се — опять мы с Саном в одной команде. «Ну, — говорит он, — давай уж теперь вместе и держаться…». Привезли в эту школу, давай учить. А мы в разные эскадрильи попали. Сначала-то учеба, теория, то-се, потом на учебном самолетике… А уж как на настоящем-то штурмовике, на «Иле» дали ознакомительный — тут уж я и свету белого не взвидел. Мотор орет, винт как бешеный, от ручки руки мозжат, из приборов смерть глядит… ох, беда!..

На ужине с Саном в столовой сошлись: «Ну, что?» Их эскадрилья тоже в тот день вылетела. «Да ну ее к чемору, экую страхилатину! Давай, Сано, вот что сделаем: не станем ею ладом править: не получается, мо! — пущай отчисляют…». «Эко! И — в пехоту рядовым, да? Тут хоть в офицеры выйдем, да голодать не станем. Как-нибудь, наплевать… Наши жмут теперь, глядишь, и живы останемся, а потом уж — лешака меня заставят в экой холере шарашиться!» Сколь-то еще подрючили нас, шлепнули по звездочке на погон — и на фронт. «Пиши, — говорю, — Сано!» — «И ты пиши!» Прибыл я в полк, со мной еще трое ребят из нашей пилотской школы; все путем, зачислили нас на довольствие, расписали по эскадрильям. Пока, мо, приглядывайтесь, прислушивайтесь, учите по карте район действий, на старте помогайте, то-друго… Ладно. Прошло эдак-ту три дня. На четвертый, шагаем эскадрильей на завтрак, вдруг — бу-у-у!!.. Нал-лет, мать бы ево ети!.. Я и до траншеи-то доскакать не успел: ка-ак ухнет!.. Сразу в отключку. В госпитале очухался: контузия, два осколка: в лопатку и ягодицу! Ведь у меня вся фтока, братья, заштопана! — Митрич Непотапов хлопнул себя по увечному заду. — Подлечили худо-мало, дали полгода до перекомиссовки, документы домой оформили… Тут уж меня как героя встречали: фронтовик, офицер, да и фурага с летной кокардой. С такими еще ранениями, шутка ли! Перед армией-то со мной никто даже и не разговаривал: пацан, шелупонь! — а теперь, гляжу, совсем другое дело… Аж в райком комсомола сватали, да я не пошел: больно там беготни, разъездов много: то посевная, то уборочная, то налоги выбивай, то на заем подписывай… Мне это надо? Притворился немощным, — да и по правде-то здоровьишко было еще худенькое. Устроился в райпо, помощником бухгалтера. А бухгалтер — это ведь была в те времена большая доложность, не шутка! Начальство-то больше неграмотное было, а отчеты с него требовали — будь здоров! На каждый шаг чтобы бумажка была. Хорошим-то бухгалтером шибко дорожили. Сначала кой-кто и попрекал: молодой, мо, парень, а ко стулу ринулся, — шел бы ты на производство! А я думаю: нет, голубчики, к чумазым вы меня не заманите. Буду в чистом ходить, работать в тепле, среди грамотных людей. Перекомиссовка прошла — меня еще на полгода оставили, — а там и война кончилась. Я в то время уже в бухгалтеры вышел, сам балансы вел. Вдруг глядь — приезжает Сано Плюснин: старший лейтенант, Герой Советского Союза! Я жду: может, придет, заглянет, навестит дружка. День жду, другой… Собрался, сам потопал. Гляжу — сидят за избушкой в огороде: сам Сано, отец его, Серьга Сухая Вонь, капитан из военкомата, еще какая-то братия: то ли родня, то ли хрен ее знает… Я через калитку — да к ним. Кривится мой дружок, руку словно нехотя тянет: ну, мол, ты, крыса тыловая, счетовод… Я кровь лил, а ты тут, сука, жировал… «Сано, — говорю, — прекрати. У всякого человека своя судьба. Ты тоже на моем месте мог оказаться». А он знай свое гнет: мы-ста, да мы-ста!.. Я плюнул, да и отвалил. Даже стопку не выпил, которую его отец подносил. Н-ну ладно… Убыл Сано обратно в часть, а я здесь остался. Бухгалтерские курсы кончил, потом техникум заочно… Сашка-то приезжал сколь-то раз в отпуск, да я к нему больше — ни ногой. Да и пил он сильно. Напьется, драться лезет ко всякому: я, мо, герой, вы-де против меня все мелочь пузатая!.. А в пятьдесят четвертом его демобилизовали: видно, он уж и в полку-то всем надоел. Кому нужен летчик, если так пьет! Образования нет: те же восемь классов да школа пилотов, вот и все. Был он капитан; дали из милосердия, как Герою, к отставке майора, и — под зад пинком! Ну — и что, и куда? Другого дома, кроме как здешняя избушка, у него нету, с какой-то бабой он жил — и та ушла. И вот стою я как-то в палисадничке, смородину обираю, глядь — возник кто-то у забора в фуражке летчицкой. Бат-тюшки, Сано! И не узнать: почернел, глаза запали, морда острая, в морщинах… Старик-стариком. А я в ту пору только-только еще матереть начал, перву дочку родил… «Принимай, — кричит, — гостя, земляк! Забыл, как в школе на „илах“ — то утюжили?» — «Нет, — отвечаю, — Сашка, не будем мы с тобой гостеваться. Больно ты меня обидел». «Ну, не беда! Меня-то — так ли еще обижали!..». «Ладно, заходи». Вынес в палисадник банку наливки, хотел потолковать душевно, по-хорошему — да где там! Усопел друг за дружкой два полных стакана, да тут же и свалился. Вот так переменилась обстановка: я — зам главного бухгалтера, уважаемый в городе человек, с хорошими знакомствами, а герой войны — алкаш, полуотброс… С шакальем городским у магазинов стал гоношить. Сначала-то, как наехал, гонял, презирал их — а потом… Э, что говорить! А для властей-то какой позор! Это ведь такое дело: не скроешь его… На милицию надежды мало — что она может сделать? В кутузку его с шарамыгами бросить? — попробуй брось: Героя Советского Союза, майора в отставке! Лечиться отправить? А если не хочет? Даже из партии выгнать нельзя, область не дает: вы что, скажет, совсем спятили, такими людьми бросаться? Тяжелым грузом Санко на всех повис… Только уж в пятьдесят восьмом, когда он помер от пьянки, вздохнули посвободней. Тогда уж — все чин-чином, на избу доску повесили, улицу, где жил, в его честь переименовали, фамилию на Доске Славы золотыми буквами высекли. Мы там тоже с Нифантьичем числимся, — Непотапов хлопнул дружка по плечу. — Немножко токо пониже. Ну, дак и што за беда? Живы, здоровы, ордена с медалями, надбавки к пеньзии получаем — поди-ко, разбери теперь, кто герой, а кто нет! У всякого своя судьба, — вер-рна, братья?.. А Санушко… Санушко помер, друг мой дорогой…

— А слух-от был — помогли ему помереть, вот как!

— То не наше дело.

До Федора Иваныча Урябьева тоже доносилось кое-что о смерти героя Плюснина. Сам-то он в то время был пацаном, — но годы спустя, будучи уже служивым человеком, слыхал от старого эксперта Опалева, ныне покойного, что при осмотре им обнаружен был след свежего укола. Наркотики герой не употреблял, да о них и не слыхивали в Малом Вицыне тогда; не нашли ни шприца, ни лекарств, ничего. Были лишь сведения, что у него той ночью гостились двое, видом бродяги, — утром ушли, а к обеду зашедший опохмелиться сосед нашел труп. Однако — почему-то запретили и проводить экспертизу: зачем-де глумиться над плотью геройского человека! Похоронить со всеми возможными почестями — и закрыть дело. И приходилось даже Урябьеву слыхать от своих такую версию: мо, власти сами расправились с живой славою Малого Вицына,

чтобы раз навсегда покончить с пьяницей и скандалистом, бродящим с Золотой Заездой по кривым улочкам города.

Слыхать-то слыхал, но не брал в ум: начальнику угрозыска хватает и своей информации, а что уж идет по линии других служб — это ихнее, не его дело, и пропади оно все пропадом!..

ШНЯГА ВЕКОВАЯ

То ли большая, внимательная тень свирепого борца за народное счастье Степки Нахрока накрывала сверху город, торопя утлых его жителей на нехорошую чепуховину, то ли сородичи злого карлика Отети, шаля в лесах, напускали дурной морок, — скрытая жизнь его бурлила деяниями, один другого печальнее и удивительнее. Ну речь, разумеется, не об обычном событии, типа естественной смерти — она дело нормальное, ни убавить, ни прибавить.

— Эй, Ивановна! У меня ведь мужик помер!

— Но-о?! Дак ведь токо што тут, на улице, колбасился!

— Пришел, лег… Я за водой побежала. Пришла, гляжу — а он уж и готов!

— Чего же ты не воешь, дура?

— Ой, верно! Оа-а-а-ы-ы-ы!!..

Или:

— Хотите верьте, бабы, хотите не верьте — а Лизка Палкина скончалася!

— Вона што-о! Дак ведь она туто… токо што… недавно…

— А пошла к сватье в гости. Скоко-то выпили, сватья в голбец за капустой полезла. «Слышу, мо, оттуда: только — „ой!“ да табуретка сбрякала. Вылезла обратно, а Лизка-то на полу лежит, и — готова!» Бежите скоряя, ее теперь выносить станут!.. Че-ерная вся!..

А то:

— Вечером-то и говорит мне: «Сделай-ко, дочка, редечки с молочком…». Похлебала, спать легла. Утром глянула — а она словно живая, такая спокойная — видно, ангелов увидела…

— Сколь ей годов-то было?

— Ой, обожди… семисят два, што ли…

— Ну, дак ведь и пора. Пожила! Царство небесное…

— Тоже верно!..

Впрочем, различить смерть естественную и неестественную — тоже дело не шибко простое. От старости — конечно, естественная. А если человек помер в пьяном виде? Что было причиною, отчего остановилось сердце? Может, прожил бы еще двадцать лет, — а может, помер бы и трезвый в тот же день, разве что чуток позже? Как говорят ученые люди — «тайна сия велика есть».

Но почему-то катастрофы, вызванные каким-нибудь механическим вмешательством в человеческую судьбу — носили в Малом Вицыне какой-то совершенно черный, сатанинский оттенок, — или, возможно, приобретали таковой в устах местных жителей. Если, к примеру, случалась дорожная авария — то столь неимоверная, что: «Неделю, поверишь ли, машину-ту автогеном резали, штобы трупы достать! Во как скорячило!» — «Он туда ступил — токо швырр! — огонек полыхнул. Заземлило так, што и хоронять-то нечего было!» — «На третий день выташшыли — а у ево уж и нос-от раки отъели!» — «Туто бревна-то и покатись… Он и не успел отскочить. Стали разбирать-то, а там — токо слизь кровяная». Даже смерть героя Плюснина носила окрас таинственного гадства: ночь, изба, пьяные бродяги… Бывало и так: пропадет человек, и все тут! И не могут найти! Проходит, допустим, полгода — вдруг тащит собака откуда-нибудь с отвала людскую голову: того самого пропавшего. И доктор удостоверяет, что отрезана она не более чем пять-шесть часов назад! Кто вот ее отрезал? Где мужик (или баба) все это время были-пропадали? Попробуй разберись, хоть кто ты будь: опер, следователь, прокурор, простой маловицынский обыватель!

Или взять случай со старушкой: подковыляла с батожком к магазину, положила в сумку хлебушко, соль там, еще чего-то, вошла в ложок, выходящий к избушке, и — тоже пропала. Ждали-пождали ее дома, — пошли по следу. Смотрят — стоит возле тропки ее сумка. Сбегали за милицией. Первым делом, те обнаружили в самом начале лога следы изнасилования. Совершив гнусное деяние, злодей посадил бабушку на закорки, и двинулся по тропке дальше. Метров через сто пятьдесят остановился, ссадил свой живой груз, снова изнасиловал; покормил ее, и поел сам. О чем они при этом беседовали, какие обсуждали вопросы? — Бог весть. На выходе из ложка гадский тип совершил третий акт, опять свалив бабку с натруженных уже плеч. Дальше там шла дорога, поскотина, лес… потерялись люди, потерялся их след, и не был никогда отыскан. Эх, жизнь!.. Жаль было бабку, и в который раз Федор Иваныч Урябьев (он вел дознание) испытал недоумение и боль.

И снова крутилась всяческая блекота.

— Ему ищо говорили перед кроссом-то: «Куда тебе, не бегай, ведь ты немолодой!» — «Нет, побегу! Я им всем ищо жопы-те надеру!» Ну, надерешь дак надерешь… Ка-эк он пошел со старта махать! «Во-от, — думаем, — она, старая-то гвардия…». И што бы ты думал: показал первое время! Тут же, понимаешь, кубок ему, грамоту… Ну, пошли в раздевалку, то-се… Сели за стол, как положено — а его все нету и нету. Кричат: «Эй, Афанасьич, ты где там? Давно уж все пиво пьют, бежи скорея!» Молчок. Глянули в раздевалку-ту — а он уж весь черный…

— И вот приводит он ее, голубушку, к пролубе, садит на приступок. Одной-то рукой у ей в трусах шарит, а другой ножик к груде приставил. Шшупал так-ту ее, шшупал, вдруг — тоненько так взургал, нож-от вонзил, да и в пролуб ее башкой вперед — бяк!!..

— Оне вдвоем сидели, выпивали; вместе служили когда-то: ну, воспоминания, то-се… Он заходит: «Об чем толкуете, старперы?!» Гошка-то и скажи: «Гляди, явился! Волос долог, а ум-от короток!» Тот пошел в ограду, взял топор, вернулся: «Это у меня ум-от короток?! Теперь сами короче станете!» Сначала башки им отсек, потом ступни отрубил. Выкурил цыгарку, потом как себя по горлу-то секане-ет! И — тоже готов!..

Когда-то в Малом Вицыне был грамотен едва ли не один житель из трехсот; потом — один из ста. Один из пятидесяти, двадцати, десяти… В период повальной грамотности каждый уже умел не только читать и писать, — но и знал латинский алфавит, худо-бедно мерекал в истории с географией, порою мог даже объяснить значение слов микрофарада, октаэдр и косеканс, — однако явление сие, отрадное в целом, никак не влияло на историческую криминальную статистику. Скорей наоборот: чем дальше — тем больше воровали, убивали, разбивались в лепешку. Словно черт удил с небес, — и, войдя в охотку, все больше забрасывал удочек, снимая богатый улов. Но мы-то с вами люди умные и битые, знаем, что дело не только в черте: во-первых, чем больше техники — тем больше гибнет и калечится народу. Во-вторых — при цивилизации человек куда хочет, туда и едет от дому. Порою увезут и того, кто не хочет. Служба, учеба, то-другое; почему бы и вообще не поискать приключений на какую-нибудь часть тела? Пока человек дома, в привычном окружении, он еще боится: что скажет тот, что скажет этот… А порвавшему с такими предрассудками и сам нечистый не брат. Но теперь ведь везде так, не только в Малом Вицыне, верно? Издержки же бытия, связанные с техникой… ну не отменять же прогресс! Смешным и жалким оказался бы тот, кто попробовал бы его отменить. И не удержишь никого дома, если мудрейшие люди придумали уже автомобиль, поезд, моторное судно и самолет. Вот и думай…