Уникум Потеряева
Шрифт:
У классика жанра аж слюна запузырилась на губах. — Ка-ак?! — квакнул он. — Разве вы тоже… зачем… мы земляки?!..
— Отнюдь нет. Просто у меня там дела. Во-первых, надо навестить подругу, она сейчас гостит в Потеряевке. Знаете Потеряевку?
— Как же, как же! Так, немножко. Там, кажется, прелестные места для отдыха, я не ошибаюсь?
— Возможно… Потом — мой духовный Учитель, Гуру, назначил мне там встречу для сеансов совместного самосовершенствования.
— Знаем мы эти сеансы… — ревниво забурчал писатель. — Эти сеансы дают нюансы… Помню, в Москве сестра одного моего приятеля ходила-ходила к такому вот Гуру — да и родила черт-те кого!
— Ах, Вадим Ильич, какой вы!..
— Ну извините, извините. Как говорят — заранее торчу
— Значит — завтра? В восемь — я у гостиницы. Или рано?
— Нет, нормально.
«Я тебе покажу путешествие, — думал он. — Век не забудешь. Элиза».
ВСЮДУ ЛОЖНЫЕ АРМЯНЕ
С утра Валичка и Мелита отправились в райцентр: пора уже было наводить справки о картине, легендарном Уникуме. Ведь в ней скрывалась вся загадка!
— Надо узнать у музейщиков, старожилов, — толковал бывший пожарник. — Может быть, где-то и сыщется след!
Набуркина с сомнением качала головою: в пору юности она не раз бывала в маловицынском музее, — но из живописи там висели тогда лишь портреты чумазых героев трудового фронта, да тружеников тучных колхозных полей. Да еще пейзаж с трубой пуговичной фабрики.
На остановке ждала автобуса еще коренастая старуха с темным лицом в грубых морщинах и крутым горбатым носом.
— Какая чудная! — сказал Постников. — Беженка, что ли? Армянка, скорее всего. — Он вспомнил Клыча с Богданом. — Много их тут окопалось.
— Она португалка. — Валичка выпучил глазки, засопел. — Причем коренная, потеряевская. Ты не удивляйся, в жизни все бывает. Здорово, тетя Маша!
— Етиомать, — сказала тетя Маша. — На кой хер я, спрашивается, так рано сюда вылезла. Сидела бы да сидела в избе-то. Или куриц кормила. Привет, Мелитка. Это кто: мужик твой, или просто ебарем для здоровья держишь?
Нотариус моментом сконфузилась, покраснела и отвернулась. Валичка тоже побагровел, устремил на старуху суровый взгляд и топнул ногой.
— Как вы смеете! — вскричал он. — Это оскорбление… прекратите!
— Ну и подь ты к чемору, — ответила португалка. Вскинула на большую спину старый рюкзак. — Вон идет, кажись. На рынок поехала, мясом торговать. Сколь наторгую, столь и ладно.
— Почему ты назвала эту ведьму португалкой? — допытывался инженер в автобусе. — Что за кличка, откуда она произошла?
— Произошла не кличка, а эта женщина, баба Маша, — объяснила Мелита. — Она родом из Португалии, вот и все дела. Ну не надо же так на меня пучиться, что ты, ей-богу! Я все расскажу тебе, подожди!
С автостанции они не пошли сразу к музею: показав на идущую вдоль угора длинную зеленую улицу, Набуркина сказала:
— Забежим к моей родне, а? Я уже век их не навещала — так неудобно!
В садике сидела на табуретке седая сухая старушка, держа на коленях кастрюлю. Девочка ползала по грядке с клубникой, обирая ягоды. Набрав полную чашку, подходила к бабке и ссыпала.
— Эй, баба Анико! — крикнула Мелита.
Старушка поднялась и, переваливаясь, потопала к забору.
— Вай, какие гости! Где же ты была, деточка?! Уехала, совсем забыла… И не писала последние годы, ничего… Петико вспоминает тебя, деточка…
Она доковыляла до забора, сунула тонкие руки между досок и обняла гостью.
— Деточка, деточка, Мелани… — всхлипывала она.
Куксилась и Мелита, утирая слезы.
— Иди в дом, — сказала тетя Анико. — Мы сейчас тоже… это моя старшая правнучка, видишь? Ее зовут Катя. Ну же, Кето, не балуйся.
Девочка, открыв рот, прижалась к бабке. Чашка в ее руках наклонилась, и ягоды упали на зеленую траву.
— Это… это твоя двоюродная бабушка. Твой прадедушка Петико и ее мама — родные брат и сестра, понимаешь?..
Катя прижималась худым плечом к старушке, щуря черные, миндальные глаза.
— Давай зайдем, — Мелита толкнула спутника в бок.
— Эта-то уж точно армянка, — бурчал бывший директор пожарной выставки, вздымаясь на крыльцо. —
В нем проснулся вдруг патриот, чувствующий себя и по месту рождения, и по душевным, и по умственным качествам выше всех иных наций.
— А где же деда Петя? — спросила Мелита, оказавшись в доме.
— Петико, деточка, ушел в центр. Ты ведь знаешь: ему везде надо быть. А там с утра такая крутится чушь: музей ночью ограбили, ты подумай! Я тоже пошла бы с ним — да ноги болят, а там, поди-ка, и присесть-то негде — везде милиция следит!
Постников и Набуркина поглядели друг на друга.
ИСТОРИЯ АННЫ ИРАКЛИЕВНЫ АХУРЦХИЛАШВИЛИ, ПО ПРОЗВИЩУ АНЯ ШАНЕЖКА, И ЕЕ МУЖА ПЕТИКО ТЕПЛОУХОВА
Вай, вай! Не судьба была ей жить и стариться в родной Сванетии, под чистым горным небом, среди каменных очагов; воздух там моет легкие, солнце ближе к человеку, чем в других местах, — может быть, ближе и Бог — ведь он тоже, кажется, живет на небе? Кто только ее пишет, эту судьбу!
У свана Ираклия, живущего в небольшом сельце на южных склонах Сванетского Хребта, в верховьях стремительной горной речки Хоби, было одиннадцать сыновей. И Анико — поскребышек, любимица. Ее любили и отец, и суровые братья. А мать, бабка, и даже прабабка бегали за нею, тряся юбками, словно самки кувлара [6] за своим цыпленком. И устраивали плачи, с криками и песнями: настанет пора, явится молодой джигит, стройный серноглазый рыцарь, увидит юную прекрасную пери… На дружный вой выходил из своих покоев хозяин; гладил, подбоченясь, усы, звенел гремушками на поясе. Осенью в садах жгли листву, дым опахивал каменные жилища, лепящиеся к скалам. Поп крестил детей; реже отпевал покойников: люди рождались в те времена чаще, чем умирали. Но сколько может человек жить в переполненном отчем доме? — рано или поздно он должен построить свой, привести туда жену, родить в нем детей… Не каждой семье это по плечу, по силам, да и село-то не такое уж большое по размерам, некуда ему расти дальше: сверху скала, снизу долина, сбоку тоже все выбрано. Так что оставались только трудолюбивые: охотники, пастухи, земледельцы, сплавщики леса по Ингури, Хоби и Цхенисцкали, преданные месту, родным могилам, заунывным песням в осенние хмельные вечера, танцам с хищной повадкою, на вытянутых в струнку ногах… Но во все времена был кто-то из молодежи, покидавший село: спускался вниз, в долину, и уходил к Джвари, и дальше — в Зугдиди. Кто мнил себя торговцем, кто воином, кто учителем, кто добрым ремесленником, кто церковным мужем, кто — просто бродягой или разбойником… Немногие возвращались, — впрочем, эти люди так и оставались до конца чужими, неприкаянными, — а большинство исчезали без следа, и даже родные забывали о них.
6
Горная куропатка.
Поначалу открытые пространства долин, шумные города пугали горцев, — но постепенно они привыкали к новым ландшафтам, входили в общество, хитро укрывая звериную гордость и склонность к танцам с затейливыми скачками; по повадке, взглядам, акценту распознавали таких же горных изгоев, и сходились в тайные союзы, — их было много, очень разных, в конце прошлого — начале нынешнего, двадцатого века.
Волею судьбы оказался членом тайного союза и Дато, старший сын свана Ираклия. Когда Дато возмужал, отец заговорил с ним о женитьбе. Парень промолчал, — лишь усмехнулся слегка, окинув взглядом гудящую ораву братьев. Наутро его ложе нашли пустым — и поняли, что он ушел в долину. Исчез, пропал, и никто не гадал даже, как сложится его жизнь. Впрочем, от попа он разумел грамоте, умел писать и считать, — а такие люди иногда выныривали в селе, и родственники гордились их карьерами: они служили писцами, псаломщиками, счетоводами, или даже квартальными при полицейских частях.