Университеты Анатолия Марченко
Шрифт:
В самом карцере голые нары из толстых досок, никакого тюфяка, ничего даже похожего на подстилку не полагается. Нары короткие - спи согнувшись; когда я пытался вытянуться во весь рост, ноги у меня свисали. Посередине нар, поперек их, набита толстая нелепая полоса, скрепляющая доски. Ну, что бы набить ее снизу? Или уж сделать желобок, если надо, чтобы она шла поверху? Нет, эта железная полоса шириной пальца в три и толщиной в палец возвышается поверх досок посередине нар, чтобы, как ни ляжешь, она врезалась бы в твое тело, ничем от нее не защищенное.
На окне толстая решетка, в двери глазок. В углу неизменная спутница заключенного - параша: ржавая посудина
– Подъем! Подъем на оправку!
– Ведут умываться. Доходит очередь и до нашей камеры. Однако это только так называется - умываться. Не успел руки обмыть, тебя уже гонят в шею:
– Быстрей, быстрей, на воле будешь размываться!
– На умывание одного зэка приходится меньше минуты. Кто не успеет умыться - ополоснет лицо в камере над парашей.
И вот, мы в камере, ждем завтрака. Это тоже - одно название. Кружка кипятка и пайка хлеба - 450 грамм на весь день. В обед дадут миску постных щей - почти одна вода, в которой выварена вонючая квашеная капуста, да и той в миске почти нет. Наверное, и скотина не стала бы их есть, эти щи. А зэк в карцере выпьет их через край, еще и миску корочкой оботрет, - и будет с нетерпением ждать ужина. На ужин - кусочек отварной трески со спичечный коробок, скользкой и несвежей. Ни грамма сахару, ни грамма жиру в карцере не полагается.
Жутко вспомнить, до чего доходит в карцере человек от голода. Выхода в зону ждешь больше, чем конца срока. Даже общая лагерная полуголодная норма кажется в карцере небывалым пиром.
Жутко вспоминать, как сам голодал. Еще страшнее сознавать, что вот сейчас, когда я пишу об этом, в карцерах голодают мои товарищи...
Томительно ползет время между завтраком и обедом, между обедом и ужином. Ни книг, ни газет, ни писем, ни шахмат. Два раза в день проверка, до и после обеда получасовая прогулка по голому дворику за колючей проволокой вот и все развлечения. Во время проверки надзиратели не торопятся: считают заключенных в каждой камере, пересчитывают, сверяются с числом, поставленным на доске. Потом начинается тщательный осмотр камеры. Надзиратели большими деревянными молотками выстукивают стены, нары, пол, решетку на окне - не подпилены ли прутья, нет ли подкопа, не готовят ли зэки побег из карцера. Проверяют, нет ли каких надписей на стенах. Во время проверки все мы должны стоять, сняв головные уборы - я еще расскажу, для чего это нужно.
Во время тридцатиминутной прогулки можно сходить в уборную. Однако, если в камере человек двадцать, успеть трудно: уборная на двоих. Выстраивается очередь, снова тебя торопят:
– Скорей, скорей, время кончается, нечего рассиживаться.
– Не успел - в камере есть параша. А в уборную больше не выпускают, будь ты хоть старик, хоть больной. Днем в камере духотища, вонь. Ночью даже летом холодно: барак каменный, пол залит цементом, строят карцер специально так, чтобы там было холодно и сыро. Нечем накрыться, нечего подстелить, кроме бушлата - его, как и все теплое из одежды, отбирают перед тем, как посадить в карцер, и выдают только на ночь.
Нечего и думать взять с собой в карцер что-нибудь из продуктов или курева хоть на ползатяжки, бумагу, грифель от карандаша - все отберут при обыске. Тебя самого, скинутое тобой белье, брюки, куртку прощупают насквозь.
Ночью, с десяти вечера до шести утра, лежишь, скорчившись, на нарах. В бок впивается железная полоса, сквозь щели между досками тянет от пола сыростью, холодом. И хотел бы уснуть, чтобы хоть во сне забыть о сегодняшних мучениях, о том, что завтра повторится то же самое, - но никак не уснешь. А встать, побегать по камере нельзя - надзиратель в глазок увидит. Промаешься, ворочаясь с боку на бок, чуть не до света, только задремлешь - стук в дверь, крики:
– Подъем! Подъем! На оправку!
Срок в карцере ограничен - не более пятнадцати суток. Но это правило начальнику легко обойти. Вечером выпустят в зону, а на другой день снова посадят, еще на пятнадцать суток. За что? Всегда найдется, за что: стоял в камере, загораживая глазок; подобрал на прогулке окурок на две затяжки (кто-нибудь из друзей перебросил из зоны через запретку); грубо ответил надзирателю. Да новые пятнадцать суток просто так, ни за что дадут. Потому что если на самом деле возмутишься, если дашь себя спровоцировать на протест - то получишь уже не пятнадцать суток карцера, а новую судимость по указу.
В Караганде меня однажды продержали в карцере сорок восемь дней, выпуская только для того, чтобы зачитать новое постановление о "водворении в штрафной изолятор". Писателю Юлию Даниэлю в Дубровлаге дали два карцерных срока подряд за то, что он "грубил часовому". Это было совсем недавно, в 1966 году.
Некоторые не выдерживают нечеловеческих условий, голода, и калечат сами себя: авось, положат в больницу, и хоть на неделю избавишься от голых нар, от вонючей камеры, получишь более человеческое питание.
Пока я сидел в камере, двое зэков проделали следующее: отломали от своих ложек черенки и проглотили; потом, смяв каблуком черпачки, проглотили и их. Этого им показалось мало они выколупали из окна стекло и, пока надзиратели отпирали дверь, успели проглотить по нескольку кусков стекла. Их увели, и я их больше не видел, слышал только, что их оперировали на третьем, в больнице.
Когда зэк режется, или глотает проволочные крючки, или засыпает себе глаза битым стеклом - сокамерники обычно не вмешиваются. Каждый волен распорядиться собой и своей жизнью, как хочет, каждый вправе прекратить свои мучения, если не в состоянии их вынести.
Одна камера в карцере обычно заполнена голодающими. Решил зэк в знак протеста объявить голодовку, написал заявление - начальнику лагеря, в ЦК, Хрущеву, все равно кому, это не имеет никакого значения, а просто без заявления голодовка "не считается", хоть подохни, не евши, - и перестал принимать пищу. Первые дни никто на его голодовку и внимания не обращает; через несколько дней - иногда через десять-двенадцать - зэка переводят в отдельную камеру к другим таким же и начинают кормить искусственно, через шланг. Сопротивляться бесполезно, все равно скрутят, наденут наручники. В лагере эта процедура еще более жестока, чем в следственной тюрьме: два-три раза "накормят", - так и без зубов можешь остаться. И кормят не питательной смесью, как меня в Ашхабаде, а той же лагерной баландой, только пожиже, чтобы шланг не засорить. В камере дают баланду чуть теплую, а при искусственном питании стараются дать погорячее. Знают, что это верный способ погубить желудок.