Untitled.FR11

Неизвестно

– Глазастая ты моя.
– сказал Иван и натянул вожжи. Он сошёл с саней, взял лошадь под уздцы, стал разворачивать. Бока кобылы раздувались, от спины под­нимался пар. Успокаивая Резеду, Иван погладил голой ладонью её мягкие губы.

Иван не мог поверить, что всё уже позади. Его любимая Резеда спасла родив­шегося мальчика, спасла себя. Оступись она, сойди в сторону с накатанной до­роги, что немудрено в такую метель, и стала бы добычей серых хищников! И что было бы с ними, с маленьким сыном? Успокаиваться рано, твердил он себе, надо найти поворот в этой темени.

Так прошли они около ста метров. Неожиданно с правой

стороны, там, куда они должны были сворачивать, забрезжил огонёк. Он то пропадал, то появлялся вновь, мерцая в ночи, как заблудшая душа. По мере приближения к утерянному повороту огонь стало видно лучше. Он мигал, словно маяк на берегу.

Иван сложил ладони рупором и крикнул в ночь: «Э-ге . гей!» Его голос по­тонул в свисте ветра. Тогда он остановился, подошёл к саням и выдернул из них пучок соломы. Слава богу, спички оказались сухими.

– Пашуня, крути жгуты из сухой соломы! Она под овчиной!

В снежной круговерти солома горела плохо, её задувало налетавшим ветром. Было видно, что далёкий огонёк приближается, и Иван решил крикнуть гром­че, не переставая зажигать жгуты. Наконец ночь ответила слабым отголоском: «. ей..ией!»

Марчуков понял, что кто-то едет из Александровки по той дороге, на которую они должны были свернуть, и продолжал идти рядом с лошадью, в короткие оста­новки зажигая солому. Вскоре голос, отвечавший ему, стал слышен лучше, и уже можно было различить: «Пятро.ич!»

Они встретились у самого поворота, и обе лошади призывно заржали в ночи, узнав друг друга. Усков запряг красавицу Аргентину и сейчас соскочил с лёгких санок, держа в руке керосиновый фонарь.

– Батюшки вы мои, дык как же так.
– причитал Усков, - ведь когда поехал- то, снежок был меленький, а тут что началось! Гляжу, ночь уже, а вас нет как нет! Дык я.

Иван обнял своего конюха и тёзку Ускова рукавами тулупа, усыпанного пе­плом сгоревшей соломы.

* * *

Марчуков заселился сюда в конце лета сорок третьего года. Каждый год здесь буйно цвели заросли сирени, окружавшие дом, и ветки старых клёнов заглядыва­ли на второй этаж дома бывшего управляющего имением Буйнова, дальнего род­ственника графа Орлова. Когда осенью Паша пробыла здесь два дня, она долго не могла прийти в себя от этого обыкновенного чуда: большой уютный дом, в котором есть всё, - предел мечтаний любой женщины. Она десять раз обошла все комнаты, особенно радовал просторный балкон. У её мужа, председателя сов­хоза «Комсомолец», было право выбора, и он въехал сюда первым. Внизу жил с женой Зотов, главный агроном, которого Ваня отыскал среди своих сокурсников по институту. У соседей не было детей, жили они спокойно и неприметно. Это были нужные Ване люди. Жена Зотова - зоотехник, мечтала выводить лучшие породы скота; всё свободное время чета проводила за чтением книг по агрономии и скотоводству.

Ах, какое началось счастливое время, особенно с лета сорок пятого года! Каза­лось, счастье было разлито в воздухе. Паше было уже не двадцать лет, она успе­ла пройти войну, была контужена в окружении под Вязьмой и теперь уже не та искорка-Пашка, которой помнила себя. Нет, именно теперь счастье было осознан­ным и казалось чем-то большим и бесконечным, как тёплая вода, обнимающая тело... Это было первое лето Победы...

Она удивлялась: откуда это? Она и не подозревала, что люди кругом испыты­вают то же, что именно

поэтому все улыбаются друг другу, вдыхая этот воздух, напоённый счастьем вновь обретённого мира и, как всем казалось, свободы, сво­боды от тёмного, ненавистного слова «война». И даже те, кто потерял родных, просветлели лицами и стали жить надеждой: они не считали гибель близких на­прасной, их жизни были отданы Родине.

Для Паши к этим чувствам примешивалась и радость от того, что она, простая девушка из крестьян, - «директорша», что занимает самую просторную кварти­ру в совхозе, что работает заведующей фельдшерским пунктом, ездит принимать роды и к ней относятся очень уважительно. В посёлке Пашу опять, как когда-то до войны, стали называть «наша докторица». Впрочем, на её характере это ни­сколько не отразилось, со всеми без исключения она была доброжелательна, всем помощница, в этом она осталась прежней Пашкой, которой помнила себя. Она не могла стать иной, да и её решительному характеру и всем понятиям о справедли­вости и добре не поменяться никогда. Таким же был и её Ваня, о справедливости которого судачили, потому что для иных она оборачивалась своей жёсткой сторо­ной. Председатель не любил пьяниц, воров и лентяев.

Так, с чувством гордости за мужа и за себя, Паша готовилась стать матерью во второй раз, обживая новое жилище. Ей оно казалось царскими хоромами, суди люди, суди бог!

От входной двери деревянная лестница через коридор вела наверх, к площадке с перилами. Здесь было три двери: первая - на просторную кухню с русской пе­чью, выложенной изразцами, вторая - в зал, с большим полукруглым «барским» столом, с выходом на балкон и в спальню, где кроме большой блестящей метал­лической кровати стоял Ванин письменный стол. Вид этой кровати изумил Пашу, может быть, потому, что её война закончилась не в Австрии, а под Вязьмой. А кровать, говорили, была именно австрийской, с выточенными из металла и по­крытыми никелем набалдашниками, плотной панцирной сеткой, причудливо за­витой кольцами.

Третья дверь вела в детскую спальню. Тут стояли фикус в кадке, этажерка с игрушками, сидел на стуле большой плюшевый медведь. Здесь была территория Бореньки, её молчаливого семилетнего сынишки. Его глаза светились вновь об­ретённым светом: ведь он опять с мамой и папой, без которых пробыл долгих два года.

При мысли о Боре у Паши на глаза наворачивались слёзы... Да ведь она могла потерять своего мальчика! А теперь у её старшенького должен появиться братик. Ванечка сказал:

– Раз начинает жить в Александровке - быть ему Александром!

Роды были тяжёлыми, младенец весил четыре с половиной килограмма. В ту страшную февральскую ночь Ваня нёс на руках сына по дорожке среди сугробов к дверям своего дома. Иван Усков повёл лошадей на конюшню, а они поспешили в дом, на кухню, к горячей печи. Это было поразительно, но малыш спал глубо­ким сном, он ни разу не пискнул!

Перед входом их встречали раздетые Феклуша и Мария Фёдоровна, ставшие им за эти два года родными. Обе женщины - и пожилая, и та, что помоложе, - поднимали вверх руки, хором причитали, суетились, мешая пройти Ивану. Он от­теснил их в угол и первым поднялся по лестнице. Из кухни пахнуло жаром печи, вареной картошкой и промёрзшими на морозе детскими простынками, висевши­ми возле печки. На красных от жара чугунных кружках стояла большая выварка с водой, на табуретках - цинковое корытце.