Унтовое войско
Шрифт:
— С манджурами, что ли, по пути? — перебил гостя пятидесятник.
— Не горячись, — покачал головой Бадарша. — Манджур да китайцев иные народы не терпят. Дунгане скоро возьмутся за оружие. Табангуты тоже. Их надо использовать для борьбы с белым царем.
Джигмит усмехнулся:
— Не по себе ношу взваливаешь. Спина не выдержит.
— Я что? Сила собирается в Священном стойбище [5] .
— Сам-то что делаешь, где служишь?
— У амбаня-монгола служу. На облавной охоте. А еще и в караул посылают, либо в караван
5
Священное стойбище: — монгольское название Урги.
— Добро богдыхана стережешь?
— Чье добро — все равно. Придет время — все попадет в наши руки.
— От меня когда уходишь и куда?
— Или не рад мне? — Бадарша усмехнулся.
Пятидесятник подошел к сундуку, открыл крышку, порылся и вытащил мохнатую папаху с голубым верхом.
— Видишь, кто я?
— Вижу.
— Для береженья границы под моим началом Дарханский кордон казаков. А ты границу запятнал и в мою юрту пришел.
— Мои следы давно умерли. Ночью метель была.
— Тебя казаки видели.
— Если донесут сотнику, скажешь, что Бадаршу сдал с рук на руки манджурскому посту. Это возле острова Дархан. У них там вышка. Начальник поста Ван Чи. Толстый такой… бритая голова.
— Знаю его. А если он откажется от тебя?
— Не откажется, он все поймет. У него череп умный, у него шея умная, у него живот умный.
— Он может, и умный. А вот у вас, в Священном стойбище, умных, я погляжу, нет. Ты про дунган говорил, про табангутов… Не признавая китайское подданство, они тяготеют к русским. А восточные туркестанцы поднимут восстание против китайских властей хоть завтра, приди только к ним в поддержку хоть небольшой казачий отряд, чтобы возглавить тех туркестанцев.
Бадарша расхохотался:
— Охо-хо! Тебя послушать, так можно подумать, что ты вчера из Петербурга вернулся.
— А я в Кяхте видел одного бурята из русского посольства… служил в Пекине и в Урге.
— Сорока на хвосте слух принесла…
— Уходил бы ты от меня.
— Это ночью-то? — нахмурился Бадарша.
— Пришел ночью и уйди ночью, — твердо сказал пятидесятник. — Так лучше. И тебе, и мне.
Маньчжурский подданный, закрыв глаза, покачивался на кошме. Его морил сон. Он понял, что этой ночью ему снова не лежать на мягких шкурах. «Надо уходить. Лишнего ему наболтал спьяну. Зря ему сказал про русских и что служу у амбаня-монгола».
— Храбрый мужчина оставляет свои кости на юге, — проговорил Бадарша. — И я пойду на юг.
Он легко поднял свое жилистое тело с хоймора, сунул клинок в ножны.
Пятидесятник молчал.
…Бадарша надел лыжи и побежал на юг. «Пусть эта росомаха думает, что возвращаюсь домой. — Он был уверен, что десятник проследит за ним. — Пограничная росомаха привыкла обнюхивать каждый след».
Бежалось легко. Ветер дул в спину, нес снежную крупу. Струились снежные свей по насту, скрипели лыжи, пыхтел мороз за спиной.
Бадарша выскочил в степь. Навстречу ему шагнула белая накипь снегов до самого-самого неба.
Глава вторая
Бадарша выбился из сил. Второй день ничего не ел. Выйти бы на московскую дорогу… Можно бы у ямщиков почтовой гоньбы купить сохатины, молочных пенок, айрака, да нельзя выходить. Напорешься на исправника — беда, как бы не опознал. А опознает? Поежился, задрожал Бадарша в теплой монгольской шубе, зыркнул глазами по каменным россыпям, по утонувшим в снегу кустам боярки. Ни души, ни звука. Уставшая голова свесилась на грудь, и вдруг глаза застлало туманом. Бадаршу властно потянуло в теплую мягкую черноту… А оттуда, с черного дна, поползли, потянулись видения… Кто-то тонкий и злой махал руками, разевал бородатый рот без крика. Пропал… Тут навалились серые пакеты с красной сургучной печатью. В глазах зарябило, краснота, необъяснимая, никогда не виданная, полыхала.
Он-то, Бадарша, хорошо помнил эти серые пакеты с печатью. Почта везла их каждый день — то в городскую управу, то в земский суд, то в казачий городовой полк. Никогда не угадаешь, на чьи судьбы эти пакеты повлияют…
Мог ли думать Бадарша, что один из таких пакетов перевернет всю его жизнь?
Было это пять лет назад. В Верхнеудинском тюремном замке отобрали партию ссыльных в Нерчинскую каторгу. Двое узников по недосмотру ушагали в кандалах городской управы. А кандалы-то денег стоят.
Следом за ссыльными был послан казак Бадарша Согонов. На Тарбагатайской станции Бадарша настиг колодничью партию, но тут обнаружился побег тех ссыльных. Попросились у охранника «по нужде» — и поминай, как звали… Конвойный урядник дал в подмогу Бадарше казака-подростка, служившего в полку по первому году, и посоветовал поискать сбитые кандалы, а заодно и утеклецов в горной тайге.
Измучились, лазая по распадкам. Лошади, и те выбились из сил. А тут еще хлынул ливень с холодным ветром. Продрогшие, уставшие наткнулись они на охотничью избушку. Привязав лошадей, кинулись под спасительный кров, а там их поджидали те беглые и с ними была какая-то баба.
Пока Бадарша, изнемогая в борьбе, катался по полу с одним из беглых, баба накинула ему веревочную петлю на шею и так потянула, что чуть не задушила его. А казак-подросток, тот и вовсе долго не брыкался. Бродяги забрали у них ружья, порох, свинец, лошадей.
Бадарша с позором вернулся в полк. Его продержали под караулом при сотенном сборном доме десять суток на хлебе и воде, а потом вывели на плац и при всей казачьей команде били батогами.
Подростка отпустили в сотню для прохождения службы в окружном суде дневальным, где ему вменялась разноска конвертов и вызовы свидетелей в суд, а Бадаршу направили на солеваренный завод.
Находясь в карауле в варнице, Бадарша вместе со сменщиком припрятали в подвале мешок соли. И попались. По дороге в Иркутск Бадарша бежал. Оттого и ежился, вздрагивал он при воспоминании об уряднике.
…Бадарша собрался с силами, кое-как поднялся на ноги. Черное дно ямы высветил неяркий сумеречный свет. Открывал, закрывал глаза, пока туман не пропал. Подкрепился последней лепешкой. Побрел. Наскоки шалого ветра хлестали лицо. Со свистом, воем и бабьими всхлипами тешилась в степи метель. Звери, и те попрятались в норы да дупла.