Употребитель
Шрифт:
— Это суровый урок, — рявкнул отец, оглянувшись через плечо. — Мне жаль Мак-Дугалов, мне жалко крошку Евангелину, но я бы не желал такого зятя, как Сент-Эндрю.
— Джонатан не такой уж плохой, — возразила я.
— Да ты сама послушай, что говоришь! — взревел отец. — Ты защищаешь мужчину, который тебя обрюхатил, а теперь он не стоит рядом с тобой, он не рассказывает твоим родителям об этом вместе с тобой! Как я понимаю, этот подонок знает, что ты в положении…
— Знает.
— А наш староста? Как думаешь, у Джонатана хватило пороху обо всем рассказать отцу?
— Я… не знаю.
— Сильно сомневаюсь, — буркнул отец и снова принялся
— Вы хотите отнять у меня мое дитя? — Я была готова встать с табурета, но отец положил руку мне на плечо и заставил сесть:
— Именно так. Ты не можешь привезти свой позор с собой в Сент-Эндрю. Я не могу позволить, чтобы соседи узнали, что ты стала очередным завоеванием этого мерзавца.
Я снова разрыдалась. Ребенок был всем, что мне осталось от Джонатана; как я могла отдать его?
Мать подошла ко мне и взяла меня за руки:
— Ты должна подумать о своей семье, Ланор. Подумай о сестрах. Подумай, какой будет стыд, если слухи поползут по городу. Кто захочет, чтобы их сыновья женились на твоих сестрах после такого?
— Я думала, что мой грех — это мой грех и мои сестры тут ни при чем, — хрипло выговорила я, но понимала, что мать права. Добропорядочные горожане заставят моих сестер — и моих родителей — страдать за мой блуд. Я подняла голову: — Значит… ты не расскажешь старосте о том, что я в положении?
Отец перестал ходить по комнате и повернулся ко мне лицом.
— Я не доставлю этому старому ублюдку такого удовольствия. Он не узнает, что моя дочь не устояла перед его сынком. — Он покачал головой. — Можешь думать обо мне что хочешь, Ланор. Клянусь, я поступаю так, как будет лучше для тебя. Знаю, что должен попытаться спасти тебя от окончательного падения.
Но я не чувствовала благодарности. Я не хотела, чтобы меня отсылали из дома! Я была так себялюбива, что в те моменты думала не о родне, не о том, какое это горе для них. Я думала о Джонатане. Меня заставят покинуть дом, и я больше никогда не увижу Джонатана. Эта мысль кинжалом вонзалась в мое сердце.
— Мне обязательно нужно уехать? — жалобно спросила я. — Почему мне нельзя пойти к знахарке? Тогда я могла бы остаться. И никто бы ничего не узнал.
Ледяной взгляд отца ранил меня глубже, чем если бы он меня снова ударил:
— Я бы все знал, Ланор. Я бы знал, твоя мать знала бы. Некоторые семьи такое бы пережили, но… мы не можем тебе позволить. Это будет ужасный, чудовищный грех, намного страшнее того, который ты уже совершила.
Значит, я была не только плохой дочерью и беспомощной куклой, с которой тешился Джонатан. В сердце своем я была готова стать безбожной убийцей. В это мгновение мне хотелось умереть, но одного стыда было мало.
— Я понимаю, — пробормотала я, утирая со щек остывшие слезы.
Я решила больше не плакать при отце.
Стыд и ужас не покидали меня всю ночь. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется
Большая и худшая часть зимы миновала. Короткие сумрачные дни становились все длиннее и светлее. Все чаще голубело небо, прежде почти постоянно имевшее цвет старой серой фланели. Я гадала, так ли же заметно меняюсь я, нося под сердцем ребенка, или просто выдумываю все перемены. В конце концов, я всегда была стройна, а от тоски потеряла аппетит. Одежда не была мне тесна, хотя я этого опасалась. Наверное, мое воображение подстегивало чувство вины. Порой я гадала, думает ли обо мне Джонатан, знает ли он, что меня собираются отослать из дома, переживает ли из-за того, что покинул меня. Возможно, он предполагал, что я поступила так, как обещала, — сходила к знахарке, и у меня произошел выкидыш. А может быть, он был занят приготовлениями к свадьбе. Я ничего не могла узнать: родители запретили мне посещать воскресные службы, поэтому у меня была отнята единственная возможность увидеться с Джонатаном.
Дни тянулись с удручающим однообразием. Отец все время занимал меня делами. Мы вставали до света, а к ночи я падала на кровать без сил. И ночи не приносили мне облегчения, потому что мне часто снилась София, поднимавшаяся из вод студеного Аллагаша, стоявшая посреди кладбища, словно столп дыма, бродившая в темноте вокруг нашего дома, как привидение, не нашедшее упокоения. Быть может, ее дух находил какую-то радость в моих терзаниях?
Перед сном я вставала на колени у кровати и гадала, богохульно ли просить Бога избавить меня от этих страданий. Если изгнание должно было стать для меня наказанием за тяжкий грех, то смела ли я просить Господа о сострадании или должна была смиренно принять свою участь?
Зима шла на убыль. Мои сестренки становились все грустнее. Приближался день моего отъезда. Сестры старались проводить как можно больше времени со мной. Они не говорили со мной об отъезде, просто сидели рядом со мной, обнимали меня, мы прижимались лбами друг к дружке. Вместе с матерью они спешно латали и штопали мою одежду. Им не хотелось, чтобы я уехала из дому оборванкой. Они даже сшили мне новый теплый плащ из прошлогодней весенней шерсти.
Неизбежное невозможно откладывать вечно, и вот как-то вечером, когда дороги окончательно подсохли после таяния снегов, отец сказал мне, что все готово. В следующее воскресенье я должна была покинуть город на повозке лавочника в сопровождении городского учителя, Титуса Аберкромби. От Преск-Айла мы должны были отправиться на дилижансе до Кэмдена, а потом по морю — до Бостона. Единственный в нашем доме сундук был набит моими вещами и стоял у дверей. Отец вручил мне лист бумаги, на котором были написаны имена всех, к кому мне предстояло обратиться, — капитана корабля и настоятельницы монастыря. Эту бумагу я зашила под подкладку нижней юбки вместе с небольшими деньгами, которые могли мне дать родители. Мои сестры в ту ночь спали рядом со мной на большой кровати. Им не хотелось расставаться со мной.