Управляемые
Шрифт:
— Расслабься, Райли. Я не собираюсь есть тебя живьём. Ты хотела простоты, я тебе её предоставил. Я подумал, что грех не воспользоваться такой необычно тёплой погодой, — говорит он, отпуская мой подбородок, и вручает мне коричневый пакет, чтобы иметь возможность расстелить на песке большое одеяло от Pendleton. — Кроме того, когда я, наконец, заполучу тебя обнажённой, это будет несколько более приватно, чтобы я мог наслаждаться каждой медленной и сводящей с ума секундой этого. Чтобы я мог не торопиться, и точно показать тебе, для чего было создано твоё сексуальное тело, — вскидывает он на меня глаза, его взгляд искрится желанием, а рот
Я делаю судорожный вдох и качаю головой, не уверенная в себе, правильности моей реакции на него, и не зная, как я должна вести себя дальше. Этот мужчина способен совратить меня одними словами. Определённо, это плохой знак, и, если он продолжит в том же духе, я сдамся ему в самое ближайшее время. Я ёжусь от напряжённости его взгляда и направления собственных мыслей, которые заняли всё моё сознание.
— Садись, Райли. Обещаю — я не кусаюсь, — усмехается он.
— Посмотрим, — фыркаю я в шутку, отвечая, но подчиняюсь, и, сев на одеяло, отвлекаю себя от переживаний вознёй с молнией на своей обуви. Потом стягиваю носки, освобождая ступни, и шевелю пальцами, окрашенными лаком цвета пожарной машины, зарываясь ногами в песок. Подтягиваю колени к груди, обнимая их.
— Здесь так красиво. Здорово, что облака сегодня далеко отсюда.
— Мм-хм, — мямлит он, дотягиваясь до коричневого пакета с Четвёртой улицы. — Ты проголодалась? — спрашивает он, выуживая два свёртка, обёрнутые белой гастрономической бумагой, буханку французского хлеба, бутылку вина и пару бумажных стаканчиков. — Вуаля! — объявляет он. — Весьма утончённый обед — салями, сыр Проволоне, французский хлеб и немного вина. — Уголки его рта слегка приподнимаются, пока он оценивает мою реакцию. Будто удостоверяется, правда ли, что мне, на самом деле, нравится такой непринуждённый, без излишеств, пикник, вопреки принятым в Голливуде блеску, гламуру и претенциозности.
Я осторожно смотрю на него, не испытывая радости от каких-либо игр или проверок, но, предполагаю, такой как он должен опасаться подобного неодобрения больше других. Опять же, он сам просил меня о свидании, хотя я до сих пор не знаю, почему.
— Ну, это не «Риц», — сухо констатирую я, закатывая глаза, — но придётся довольствоваться тем, что есть, — раздражённо заканчиваю.
Он громко смеётся, откупоривая бутылку, разливает вино по стаканчикам и вручает один мне:
— За простоту! — благодушно провозглашает он.
— За простоту! — поддерживаю я, чокаясь с ним стаканом, и делаю глоток сладкого, ароматного вина. — Ничего себе! А девушка легко может привыкнуть к такому, — признаю я. И продолжаю говорить на его вопросительно-сомневающийся взгляд. — Чего же больше я могу просить? Солнце, пляж, еда…
— Достойное свидание? — шутливо интересуется он, и, отрывая кусок хлеба, укладывая на него слоями сыр и тонко нарезанная салями, протягивает мне этот бутерброд на бумажной салфетке. Я милостиво принимаю его, мой живот урчит от предвкушения. Я и забыла, какой голодной была.
— Спасибо, — говорю я ему, забирая из его рук еду. — За угощение, за пожертвования, за Зандера…
— Что с ним случилось?
Я пересказываю ему суть истории мальчика; на протяжении всего рассказа лицо Колтона остаётся бесстрастным.
— И сегодня, увидев тебя, он в первый раз намеренно, по собственной инициативе, взаимодействовал с кем-либо, поэтому спасибо тебе. Моя благодарность больше, чем ты когда-нибудь сможешь узнать, — заканчиваю
Он согласно мне кивает.
— Я всегда закупаюсь в этом гастрономе. Это, безусловно, лучше и больше по мне, чем икра,— он непримиримо пожимает плечами. — Итак, почему «Всеобщая забота»? — спрашивает он; его рот слегка приоткрывается, когда он наблюдает за тем, как я наслаждаюсь едой.
— По многим причинам, — признаюсь я, откусывая ещё. — Возможность изменить что-то к лучшему, шанс быть частью прорывов, как сегодня с Зандером, и чувства, которые возникают, когда брошенный ребёнок начинает снова ощущать себя значимым… — я вздыхаю, не находя достаточно слов, чтобы выразить все свои чувства по этому поводу. — Так много всего, что я даже не могу начать объяснять.
— Ты очень предана всему этому. Я восхищаюсь тобой, — его тон серьёзный и искренний.
— Спасибо, — отвечаю я, делая ещё один глоток вина, и встречаюсь с ним взглядом. — Ты и сам сегодня вёл себя весьма впечатляюще. Как будто знал, что делать, несмотря на мои попытки выгнать тебя, — признаю я застенчиво. — Ты очень правильно повёл себя с Зандером.
— Нет, — мотает он головой, укладывая очередной кусок сыра на хлеб, — я вообще не лажу с детьми. Поэтому у меня их никогда не будет, — решительно резюмирует он с пустым выражением лица.
Я ошеломлена его заявлением.
— Довольно смелое заявление для кого-то настолько молодого. Я уверена, в какой-то момент ты передумаешь, — возражаю я, сощурившись, пока наблюдаю за ним, и жалею, что у меня, в отличие от него, в этом вопросе по-прежнему нет выбора.
— Абсолютно исключено, — настойчиво подтверждает он, впервые за время нашего знакомства отводя от меня глаза. Я чувствую, насколько неприятна ему эта тема. Это странно для такого самонадеянного и уверенного в себе и во всех других сферах жизни человека. В течение нескольких минут он молча смотрит на бурный океан; на его высеченном лице нечитаемый взгляд.
И когда я уже не жду ответа на своё, больше похожее на допрос, утверждение, Колтон прерывает молчание:
— Не совсем так, — произносит он с какой-то покорной грустью в голосе. — Я уверен, ты каждый день испытываешь это на собственном опыте, Райли. В этом мире люди используют детей в качестве пешек. Слишком много женщин пытается захомутать мужчину с помощью беременности, а потом, когда мужчина уходит, ненавидят своего ребёнка. Люди берут приёмных детей только ради ежемесячной правительственной выплаты. И это продолжается и продолжается, — он беспечно пожимает плечами, противореча тому, насколько глубоко затрагивает его скрытая за этими словами правда. — Такое происходит ежедневно. Дети загублены и брошены из-за эгоистичного выбора их матери. Я никогда не поставлю ребенка в такое положение, — он выразительно качает головой, всё ещё отказываясь встречаться со мной глазами; его пристальный взгляд следит за сёрфером, покоряющим очередную волну. — Несмотря на это, я, вероятно, испортил бы их так же, как меня, когда я был ребенком, — после этой последней фразы он глубоко дышит, одной рукой снимая бейсболку, а другой ероша волосы, что я интерпретирую как волнение.