Упрямица
Шрифт:
– Не приписывай мне чересчур благородные побуждения, которых у меня не было. Ты заимел полезные знакомства на севере. Значит, смог бы переправить меня через границу, помочь на первых порах, а там уж я как-нибудь отыскал для себя маленькую приятную войну, например, уничтожать апачей, поступив на службу к владельцам рудников в Нью-Мексико.
Он передернул плечами, желая уйти в разговоре от темы, которая его чем-то раздражала.
Но Ник был настойчив. После недолгого молчания он вновь вернулся к ней.
– Может быть,
– Может быть, да, а может, нет, – последовал почти грубый ответ. – Я эгоистичный негодяй, и женщины для меня мало что значат. С Божьей помощью я осознал это не так давно.
– Познакомившись с доньей Софией, я понял, что у тебя были причины… Я сам… Моя мать… тоже не страдала от избытка материнских чувств. Я ей мешал, но не думаю, что она меня по-настоящему ненавидела. А твоя мать знала, что я самозванец. Догадавшись о моем происхождении, она сочла неплохой шуткой, что ублюдок, рожденный от ублюдка, наследует Гран-Сангре.
– Я видел, как она умирала, – произнес Лусеро каким-то безжизненным голосом.
– Мерседес сказала, что ты присутствовал при ее кончине. Вряд ли ты чем-то мог помочь. Для нее уже не было спасения.
– Не было… как и для меня.
Намек на извечное проклятие послышался Нику в его тоне. Ему показалось, что он может проникнуть в мысли брата.
– Вероятно, мы не такие уж разные, как я подумал при нашей первой встрече.
Лусе промолчал.
– Какой он был человек? – спросил Ник.
Лусеро понял, что Ник спрашивает об отце.
– Мальчику, каким я был тогда, он казался хозяином жизни. Он научил меня, как надо жить… по его правилам. Продажные женщины, карты, рулетка, петушиные бои. Он мог продолжать пить, когда вся компания уже валялась под столом. Ради этого он и жил. О, он умел наслаждаться жизнью, наш родитель! Могу побиться об заклад, что он испустил дух в «Золотой голубке», тиская двух шлюх сразу. Он привел меня туда, когда мне исполнилось четырнадцать, и представил девице по имени Кончита.
Ник усмехнулся:
– Ты запоздал, малыш. Я потерял невинность в двенадцать. Но у меня было то преимущество, что я рос в борделе.
– Завидую тебе, – серьезно произнес Лусе. – Я мечтал бы о такой жизни.
Ника словно ударили обухом по голове.
– Но у тебя было имя, замечательный дом, отец!
– Я сказал, что он познакомил меня с моей первой шлюхой. И это был единственный раз, когда он уделил сыну хоть какое-то внимание. И то я теперь понимаю, что сделал он это не ради меня, а чтобы уязвить, позлить свою жену. Я был не сыном для него, а лишь необходимым наследником. Каждый гасиендадо должен иметь продолжателя рода, несомненно, ты уже сам узнал про это. Сама фамилия Альварадо – вот что он единственно любил, ценил и чем гордился. Ты более истинный Альварадо, чем все мы, если взять твое отношение к земле. Ты проливал на ней пот, как наши давние предки…
– Я работал на земле ради Мерседес.
– Может быть. Но я уверен, что и ради себя тоже. – И снова к Лусеро вернулась его постоянная циничная полуусмешка.
У них еще оставалось время на разговоры о детстве, на воспоминания о войне и о любовных приключениях. Они вставали, расхаживали по каземату, вновь усаживались.
Но имя Мерседес больше не было произнесено вслух ни разу.
Уже раннее утро было душным и жарким, предвестником плохого, тяжелого дня. Мерседес провела ночь бодрствуя, но не стала отдавать никаких распоряжений к отъезду на рассвете, как она пообещала это Нику. Она не могла уехать отсюда, пока он будет жив.
По правде говоря, Мерседес не была уверена, что будет в силах выдержать это зрелище, но и покинуть город, когда Нику осталось жить считанные минуты, она тоже не могла. Она решила прибыть в тюрьму в окружении слуг и вакеро и затребовать тело сразу же после того, как все будет кончено.
При мысли о том, что ей предстоит, она ощутила внезапный приступ тошноты. На этот раз это никак не было связано с ее беременностью. С трудом оправившись, она присела на край постели, дрожа в ознобе, несмотря на жаркое утро.
– Я должна одеться! – убеждала она себя.
Платье на сегодняшний день Мерседес выбрала еще накануне. Оно было лиловым – самым темным из всех ее нарядов, привезенных с собой. По приезде в Гран-Сангре она могла бы облачиться в траур, но это противоречило одному из последних пожеланий Ника. Он хотел, чтобы она радовалась новой жизни, зародившейся в ее теле, а не горевала о потере.
– Наш ребенок… и наша Розалия… Они будут гордиться тобой. Я воспитаю их в любви и уважении к твой памяти!
Она произнесла эту клятву вслух, готовя себя к самому трагическому моменту в жизни.
Ник и Лусеро следили, как светлеет небо за окошком. Разглядев друг друга в сумрачном свете, они мрачно усмехнулись – оба заросшие многодневной щетиной, немытые, пропотевшие в немыслимой духоте, с воспаленными от бессонницы глазами.
Часом раньше Лусе подкупил тюремщика, чтобы тот принес им бутылку дешевого мескаля. Братья быстро опустошили ее, еще до того, как луна пропала с небосклона.
В камеру привели священника – морщинистого, немощного старика с выражением равнодушной покорности судьбе в глазах. Это был не тот падре, что свидетельствовал против Ника на суде. Он посмотрел на двух столь похожих мужчин, бородатых, со зверскими лицами, но не выказал ни удивления, ни каких-либо иных чувств.
– Я здесь, чтобы выслушать ваши исповеди и свершить обряд помазания святым елеем.
Священник опустился на колени и стал открывать маленький кожаный саквояж, в котором принес все необходимое для обряда.