Упрямица
Шрифт:
Но вряд ли москиты покусились бы на лишенное крови существо, возлежащее на этой кровати.
Донье Софии исполнилось лишь пятьдесят два, но выглядела она глубокой старухой – иссохшая, ни куска плоти на обтянутых кожей костях.
Пламя свечей, горящих повсюду, хоть немного оживляло погребальную атмосферу этой комнаты.
Донья София лежала на спине. Ее четкий кастильский профиль был устремлен к небесам, скрытым от нее расписанным местным художником потолком, где среди пышных облаков резвились пухлые ангелы.
Глаза,
Маленькая головка женщины не шевельнулась, лишь тонкие губы пришли в движение, и изо рта вырвались едва слышимые, но вполне разборчивые слова.
– Значит, ты возвратился домой… – произнесла мать, когда сын, откинув полог, возник перед ее глазами. – …И займешь место своего папаши… – добавила она уже с усилием, потому что длинные фразы давались ей нелегко.
– Я никогда не заменю вам дона Ансельмо, возлюбленная мамаша. Его место возле вас будет вечно пустовать. – Явное издевательство в голосе сына заставило вздрогнуть даже это полуживое тело.
– Свое место в аду рядом с отцом ты обеспечил себе еще в юности. Какие же грехи ты добавил к своему длинному списку, сражаясь за иностранцев, заливших кровью твою родную Мексику?
– Тебе больше нравится индейский ублюдок Хуарес, чем благородный Габсбург, император Максимилиан? – Лусеро изобразил на лице невероятное изумление. Он актерствовал в этот момент и получал от этого удовольствие.
– Странный вопрос, недостойный твоего ума, сын мой. Ты поглупел на войне. Как я могу относиться к нищим негодяям, покусившимся на собственность Святой католической церкви? Каждую минуту из того скудного срока, что мне отпущен Богом, я молюсь, чтобы они провалились в преисподнюю. Но зачем здоровые мужчины, такие, как ты, позвали на помощь французские штыки? Неужели у вас не хватило бы сил защитить себя?
Ее нервные костлявые пальцы перебирали лазурные камни и бриллианты ожерелья вокруг исхудавшей шеи, словно эти драгоценности душили ее.
– У нас не было выбора – или Хуарес, или Максимилиан.
– Или Господь! – вздохнула старая женщина. – Он накажет вас всех за политические игры. А я, надеюсь, скоро встречусь с Ним и задам Ему вопрос – исполнил ли свой долг мой сын?
– Я сам знаю, в чем заключается мой долг, – с вызовом проговорил Лусеро, а старуха тотчас же возразила:
– Ни ты, ни твой покойный отец не соблюдали своих обязанностей. Вам даже неведомо, что такое долг.
– Разве прегрешения родителей ложатся позором и на детей?
Донья София зашлась в приступе кашля, вытерла губы батистовым платком и ответила:
– Твои грехи неисчислимы, и ты сам об этом знаешь. Оставив жену вскоре после брачной ночи, ты умчался на войну – и не ради славы, богатства и восстановления справедливости, – нет, лишь для того, чтобы резать
Лусеро насупился, выслушивая упреки матери.
– Я исповедуюсь сегодня и получу отпущение грехов от отца Сальвадора.
– Вижу, ты не раскаялся! – возвысила голос донья София. – Какой падре отпустит тебе твой основной грех!
– Какой же?
– Ты даже не заронил семя в лоно своей венчанной церковью супруги и лишил Гран-Сангре наследника. Ты негодяй, ты чертополох на нашем поле, и я умру с этой мыслью.
Проклятия матери вызвали у него совершенно неожиданный отклик. Ему вдруг вспомнилась золотая корона волос на голове Мерседес и ее бурно вздымающаяся в волнении высокая грудь.
– За наследником дело не станет, – ухмыльнулся он. – Котенок превратился в очаровательную кошечку.
– Примет ли она тебя? За четыре года твоего отсутствия Мерседес многое узнала и имеет право отказать тебе в близости. Ты поступил и подло, и опрометчиво, покидая ее на долгое время.
Донья София закрыла глаза, и это означало конец разговора. Лусеро насторожился:
– На что ты намекаешь?
Ответа он не получил в сердцах, даже не запечатлев на восковом лбу матери сыновьего поцелуя, прошагал обратно к выходу и громко захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.
Он тут же представил себе, как комната после его ухода превратилась в темный склеп и как донья София лежит, неподвижная, на кровати, словно в гробу, и требует у Бога покарать нечестивцев – и супруга своего, и непутевого сына.
Будто подхваченный порывом ветра, Лусеро устремился в свои покои, но на пути ему попалась сгорбленная иссохшая фигурка, чья серебряная седая тонзура светилась даже в темноте, как нимб вокруг облысевшего черепа. Черная одежда священника сливалась с царящим в коридоре мраком, и казалось, что голова сама по себе плывет по воздуху отдельно от тела.
– Вашим неожиданным появлением, падре Сальвадор, вы могли бы напугать любого праведника, а не то что меня, грешного. Что заставило вас блуждать здесь в темноте? Ждете ли вы мгновения, когда моя матушка расстанется с жизнью, и желаете спасти ее от когтей адских гарпий, что, по-моему, вам не удастся? Или мое возвращение лишило вас покоя, и вы приготовили бич Божий, чтобы отхлестать меня?
Белесые, словно ледник, сползающий с гор, глаза священника уставились на дона Лусеро. Ярость, сжигающая падре, не могла растопить этот с годами накопившийся лед.
– Я должен был догадаться, что никакое пребывание вне дома не исправит твой характер. Ты остался таким же бесчувственным и грубым, каким был раньше, дон Лусеро Альварадо.
– Надеюсь, Господь позволит мне остаться таковым до самой кончины, – мрачно усмехнулся хозяин поместья.
– Твой отец уже расплатился за свои прегрешения. Теперь его судит иной, Высший Суд. Твоя мать тоже скоро предстанет перед ним…