Упущенные Возможности
Шрифт:
Как это выглядит в реальности, они все представляют плохо, но уж это их, и не волнует.
Здесь и сейчас, царил тот же бодрый, шапкозакидательский ура-патриотизм, что и в двадцатых, двадцать первого. Ну, вот это, пусть и не артикулируемое — «от победы к победе», «могучим броском, за две недели…» с проснувшимся у меня безнадежным ощущением вечного колеса насилия, с которого не спрыгнуть.
Хотя, когда начал выступать поэт Михаил Кузьмин, я было решил что мне показалось. Кузьмин был очевидным педиком, и читал вполне жеманные стихи,
Его сменил и вовсе некий Пространственный Пьеро, сообщивший что «стебель тверд поутру, и прозрачная капля, украшает бутон…».
Их встретили, и проводили, вполне благожелательно посмеиваясь и аплодируя.
Но потом понеслась. Пафос и победы, война и смерть, стальная поступь, и отдать жизнь во имя…звучало крепкое словцо, принимаемое, как само собой разумеющееся…
А меня еще и всячески дразнила и высмеивала Воронцова. В результате я пил очищенную, раз в пятнадцать минут решая не связываться, а потом передумывая.
А поэты, тем временем совсем съехали с катушек, воспевая войну, битвы и героизм:
Будет буря,
будет бой,
битва забушует,
Я услышу за собой
девочку большую.
Надвигается война,
а когда — не знаю.
А следующий поэт и вовсе не парился:
И гармонист из сил последних
Поет во весь зубастый рот,
И двух в пальто в овраг соседний
Конвой расстреливать ведет.
Даже совсем простой рабочий «Серпа и Молота», Миша Гриценко, чувствовал, что как-то перебор.
Заступившись, впрочем, за воспевателей, заявив, что мотивирующая поэзия — тоже важно. Да и пропаганда нужна.
Но я не согласился:
— Понимаешь, Мишань… одно дело быть готовым к войне. И другое дело, ее призывать и мечтать о ней.
— Ты хочешь сказать, что о подвигах не нужно говорить?
— Я хочу сказать, что не стоит представлять войну, насмотревшись кинофильмов или наслушавшись этих поэтов.
— Фильм, не отменяет сам факт подвига!
— Конечно, Миша — согласился я,- только в фильме…
Я замялся пытаясь, при дамах, подобрать слова, что бы объяснить. Что, в частности, в фильмах не бывает запаха. Что война, кроме всего прочего — это вонь. Самый натуральный тяжелый запах крови, взрывчатки, дерьма, отработки дизельных моторов, и, зачастую, мозгов и внутренностей. Чего в кино, просто не передать.
— В любом фильме, Миша, ты — второстепенный персонаж, и умираешь в течение первых пяти минут фильма. И больше о тебе никто не вспомнит — неожиданно сказала Саша Воронцова.- но об этом, говорить совершенно не принято. А здесь — особенно.
Ирка нам пояснила, что в рабочий день ждать чего то выдающегося не стоит.
— Ты же сказал, Рома, что хочешь представлять уровень нынешней поэзии? Ну, вот это — нижняя граница — засмеялась она.
А со сцены раздавалось:
—
Но в грядущем,
о нас еще вспомнят потомки.
Я просто заржал:
— Откуда потомки, если все погибнут?
Все тоже начали фыркать. А Воронцова повернулась ко мне и сказала:
— Боже мой! Какая самодовольная, пафосная и унылая муть! Скулы сводит. Так хочется наговорить им всякого! Боб! Устрой скандал, а? Я же вижу, ты хочешь…
Даже не знаю, что меня сподвигло. То ли, ехидная Воронцова с ее ироничным прищуром. То ли медиаторы, что я вдруг нащупал в кармане пиджака, когда вытаскивал сигареты и зажигалку, то ли то, что и мне и вправду очень хотелось сказать этим всем…
Еще устраиваясь за столиком, я обратил внимание на серьезные звуковые колонки по краям сцены. Большущий шильдик «КИНАП» было трудно не заметить. Проследив взглядом, увидел и мощный ламповый усилитель. Возле него сидел важный деятель, исполненный причастности к таинству звука. Говоря языком двадцать первого века- звукооператор. Вот к нему я пошел, махнув еще один стаканчик особой.
Всего за десять рублей, парень-звукач, переговорил с конферансье, гитаристом оркестра, и принес мне гитару. Потом я объяснил конферансье, как меня представить публике. Он, дождавшись окончания очередной унылой серии стихов про «… багрово-алая заря, с утра освЕтит беспощадность…», подошёл к микрофону и сказал:
— А теперь, инженер Борисов, споет и сыграет нам, самую сейчас модную, еще не звучавшую в нашей стране музыку североамериканских негров, под названием блюз. Просим!
Пока радиомастер подтаскивал второй микрофон для гитары, я начал говорить в микрофон, стоящий предомной:
— Привет! Я приехал из Америки, посмотреть на государство рабочих и крестьян. Скажу честно, я потрясен. Огромной стройкой, в которую превратилась вся страна. Тем, что у каждого здесь есть работа и крыша над головой. Но больше всего, меня изумляет недовольство властью у вас, тех кто здесь собрался. Господин Калинин, может быть, и небольшого ума человек. Но он сделал так, что вся страна уверена в завтрашнем дне, и смело смотрит вперед. Я так понял, именно это вас так раздражает.
Звукооператор дал знак, чтоб я проверил гитарный микрофон. Провел медиатором по струнам — ни фига.
— Смотрю я на вас, и мне противно. — продолжил я свой спич — Вам ненавистна реальность. Вас просто бесит, что страна стала настолько паршивой, что здесь можно спокойно жить и работать. Зачем была нужна революция, если никто не страдает и не гибнет в битвах? Так, да? А все просто. У всех вас, лютое отвращение ко всякому труду, оборачивающееся мечтами о подвигах. Вон вас сколько, знатоков устройства благополучия народов! Вот только на вопрос «когда?», вы, в лучшем случае, обещаете «последний и решительный бой», что почему-то повторяется раз за разом, и все время- предпоследний.