Ур, сын Шама. Формула невозможного
Шрифт:
— С какой скоростью идет траулер?
Себастиан пристально взглянул на Ура.
— Зачем вам это? Учтите, что здесь не выйдет ваша одеронская проделка. Мы в открытом море…
— Я хочу знать, когда мы доберемся до Кейптауна. Ну? Десять узлов? Пятнадцать?
— Двенадцать. Если шторм не разыграется сильнее, завтра к вечеру мы придем в Кейптаун. Текст заявления пойдет в газеты и на радио. Телевидение тоже подготовлено. Весть о втором пришествии облетит христианский мир в считанные минуты…
«Сколько времени прошло с момента выхода траулера с
— Богатства в мире распределены неправильно, — продолжал между тем Себастиан. — Мы призовем верующих к справедливому перераспределению. Бедность будет вознаграждена за свое долготерпение достатком. Неисчислимые богатства, собранные за века католической церковью…
Тут он, взглянув на Ура, осекся. Лицо пришельца из космоса было неузнаваемым, оно как бы затвердело, «схватилось», как схватывается цементный раствор. По напряженному лбу бежала струйка пота. Толстые губы побелели и были словно склеены.
— Что с вами, Уриэль? — спросил Себастиан. Ему было нехорошо от качки, у горла стоял тошнотный ком, но теперь он ощутил еще и испуг. Уриэль! — крикнул он. — Что случилось?
— Ничего… — Ур повалился навзничь на койку.
— Вам плохо? — Себастиан вынул стеклянную трубочку с таблетками. Примите вот это,
— Нет. Ничего… Продолжайте…
— Может, выпьете горячий кофе? Есть при такой качке невозможно, но кофе… Принести? — Шатаясь, Себастиан дошел до двери и, приотворив ее, отдал кому-то распоряжение. Вернувшись на свое место, он с минуту смотрел на Ура. Потом сказал тоном почти отеческим: — Ах, Уриэль, Уриэль… Вы, право, ведете себя как ребенок… Какие-то крайности — то цирк, то неосуществимые проекты… Зачем вам это? У вас даже нет приличного жилья, вы ютитесь по каким-то углам, по чужим квартирам. Получаете жалованье, извините, клерка, ездите в городском транспорте… У вас даже нет своего автомобиля!
В дверь постучали. Себастиан принял у малого в черном берете поднос с бортиками, на котором в специальных клетках стояли кофейник и чашки.
— Пейте, Уриэль, я налил вам.
Теперь они сидели друг против друга как добрые приятели, отхлебывая из толстостенных чашек. Кофе был хороший, ароматный. Где-то внизу стучал двигатель.
— Знаю, сейчас вам кажется, что над вами совершено насилие, — говорил Себастиан, — но на самом деле это не так, и вы поймете, что я — не более как орудие вашей же судьбы. Вам, дорогой друг, предначертано будущее великое, блистательное…
«Вряд ли они приняли вызов, — думал Ур. — Они, конечно, еще далеко… Что ж, придется ждать прибытия в Кейптаун… Пресс-конференция? Пусть… Там-то я и заставлю выслушать меня…»
— Вы слушаете, Уриэль? Разрешите называть вас привычным именем… Вы слушаете меня?
— Да. Вы хотели показать заявление для прессы. Где оно?
Себастиан с живостью вынул из внутреннего кармана куртки целлофановый пакетик, а из него — сложенный лист настоящего пергамента. Английский текст был набран крупным шрифтом, напоминающим средневековую первопечатную латынь, вокруг шел орнамент тончайшей, искуснейшей работы, с золотым тиснением.
— Что это? — удивился Ур. — Вроде этих… как называются папские послания?
— Энциклики, — улыбнулся Себастиан, подняв черные кустики бровей. Ну что ж, если угодно, это первая ваша энциклика, Уриэль. Видит бог, она не уступает ватиканским ни по стилю, ни по оформлению. Признаться, добавил он доверительно, — все это обошлось мне в такую сумму, что только успех нашего дела держит меня, так сказать, на плаву… Один фрахт этого судна… Впрочем, ни к чему, — оборвал он самого себя. — Читайте.
«Люди Земли! Возлюбленные братья и сестры!
Я снова с вами. Я пришел.
Более года я обходил тайно Землю и видел многих людей и многие страны. И видел неправедные богатства и горькую нищету, и слезы человеческие, и горе от неразумия.
Я осмотрел церкви и увидел, как плохо служат они делу моему. Истинно сказано в Апокалипсисе: церкви Ефесская и Смирнская, церкви Пергамская и Фиатирская, церкви Сардийская, Филадельфийская и Лаодикийская в смуте и раздоре.
И только одна церковь, нерушимый корабль неоадвентистов, свято блюла веру во второе пришествие мое.
Я говорю: я испил из чаши Грааль и вернулся и встал во главе церкви своей…»
Дальше Ур читать не стал.
— Не люблю пышного стиля, — сказал он. — Неужели нельзя попроще: дескать, я пришел и теперь все переверну кверху дном… А это что? Откуда тут взялась моя подпись?
Внизу, под текстом, стоял широкий небрежный росчерк.
— Перепечатано с вашего автографа, Уриэль. — Себастиан вытянул из его пальцев пергамент. — Если помните, летом, на Черном море, вы мне дали автограф. Я же сказал: ни в чем мы не собираемся вас затруднять — хотя бы и в росписи. Механизм полностью налажен и готов к действию. Дороги назад нет. — Он поднялся. — Я рад, что вы проявляете разумный подход. Не хочу утомлять вас. Если вы захотите поесть…
— Минуточку, Себастиан. Я хочу повидать юношу, которого ваши люди вчера захватили вместе со мной.
— Я пришлю его, если только он на ногах. Франсуа плохо переносит качку. Разрешите вас заверить, что Франсуа, как и его достойный дядюшка, будет вам верным служителем.
— Что это значит? Вы хотите сказать, что он…
Себастиан покачал головой:
— Боже, как беспредельно вы наивны…
Ур встал, устремив на швейцарца тяжелый взгляд.
— Мальчишка куплен? Вы подослали его на «Дидону», чтобы следить за мной? Отвечайте! Ну, живо!