Ур, сын Шама
Шрифт:
— Согласна, но ведь за такую работу не дадут докторскую степень.
— Так и не надо! — Валерий принес поднос со стаканами и чайник. Анечка, пойди нарежь эту самую «Кармен».
— Как это не надо? Сейчас все защищаются. А уж если ты кандидат, то разве это не логично — стремиться к докторской степени? Принеси торт сюда.
— Я человек не гордый, не защищенный, — сказал Валерий, — могу и сюда принести.
— Все должны защищаться. — Аня принялась резать торт. — Что, ты знаешь свою специальность хуже, чем Рустам? Не хуже. А Рустам кандидат. Значит, и тебе надо защититься.
— Надо, надо, — вздохнул Валерий, садясь рядом с Аней. — Хлопотно только вот…
— Просто ты лодырь, Валера. Ждешь, наверно, чтобы и тебе помогли написать диссертацию.
— Сам как-нибудь управлюсь. Ур, специального приглашения ждешь? Что-то ты, братец, смурной ходишь последнее время, — сказал Валерий, взглянув на Ура. — Головные боли опять?
— Смурной — это когда головная боль?
— Скорее — когда настроение паршивое.
— Тогда я действительно смурной. — Ур, не любитель горячего чая, налил в блюдце и осторожно попробовал, вытянув губы. — Сегодня у меня отняли часы в вычислительном центре, — сказал он. — Тема закрыта, значит, и считать нечего.
Максим Исидорович, облачившись в пижаму, сидел на просторной веранде своей дачи. Наслаждался тишиной и покоем, столь необходимым и мозгу, переутомленному городскими заботами.
В углу двора, за кустами граната, мекал баран. Садовник Эльхан специально ездил куда-то покупать это глупое, но вкусное животное, которому предназначалось украсить собою пиршественный стол. Увы, защита не состоялась, шашлык для избранных друзей был, естественно, тоже отменен.
Но самим видом своим, нетерпеливым меканием баран взывал к действию. Не везти же его обратно на родные пастбища.
И Максим Исидорович отдал распоряжение. Отсюда, с веранды, ему хорошо было видно, как садовник Эльхан приступил к жертвоприношению требовательному божеству науки.
Эльхан, местный житель, числился рабочим изыскательской партии одного подведомственного института, но все свои беспечальные дни проводил на пиреевской даче. Он хорошо знал дело. Связав барану ноги, он повалил его наземь так, чтобы шея пришлась над небольшой ямкой, выкопанной для того, чтобы кровь жертвенного животного не разлилась по двору. Потом он занес остро отточенный нож…
Наблюдая за процессом декапитации, Максим Исидорович думал о завистниках и недоброжелателях, которыми всегда окружен человек, если он на виду. Таков непреложный закон. И ничего не остается, кроме как указывать завистникам их место. А что еще можно сделать? Вот если бы они были на месте барана…
Максим Исидорович вздохнул.
И припомнился ему позавчерашний разговор со старым товарищем по институту Леней Грушиным. Грушин позвонил ему и попросил о встрече. Что ж, это было как раз кстати: он, Максим Исидорович, сам собирался поговорить с ним доверительно.
Разговор Грушин начал несколько странно. Дескать, директриса института подозревает его, Грушина, в том, что он содействовал появлению бумаги. Официальной бумаги, которая закрывала тему океанских течений и прекращала ее финансирование. Грушину это крайне неприятно. Он действительно в свое время возражал против этой темы, но теперь-то он ни сном ни духом…
— И чего же ты хочешь? — спросил Максим Исидорович. — Чтобы я сообщил твоей директорше, что ты к бумаге не имел отношения?
— Именно, Максим, именно! Дай ей понять это — ну, не прямо, конечно, а как-нибудь в косвенной форме… А то ведь мне житья в институте не будет!
Грушин выглядел взволнованным, глаза его бегали, в руках он крутил взятую с пиреевского стола японскую зажигалку. Максим Исидорович вспомнил, что Грушин многодетный, что он заядлый преферансист и, кажется, филателист, а все это занятия, требующие немалых расходов… а докторская степень ему не светит, пока не защитится он, Пиреев… И Максиму Исидоровичу захотелось утешить старого сотоварища.
— Будет, — сказал он решительно. — Все тебе будет, Ленечка. И довольно скоро. Дай-ка зажигалку. — Он закурил и окутался дымом. — Но сперва придется пересмотреть в твоем институте кое-какие вопросы.
— Что ты имеешь в виду?
Голубоватые линзы Пиреева в упор смотрели на Грушина.
— Давай, Леня, говорить начистоту.
— Давай, — сказал Грушин, часто моргая.
— Начистоту и строго конфиденциально. Так вот. Приходилось ли тебе слышать у себя в отделе или вообще в институте неприязненные отзывы обо мне… ну, ты понимаешь, в связи с помощью в подготовке диссертации?
— Нет, не слышал. По крайней мере, в моем присутствии…
— Послушай, Леня, я не настаиваю, чтобы ты непременно назвал кого-то. Но мы с тобой старые товарищи, и поэтому скажу без околичностей: в институте не все в порядке. От твоей искренности много зависит. В частности, и твое собственное будущее.
Грушин поискал, что бы ухватить. Не найдя ничего на пустой столешнице, он принялся поправлять и дергать галстук.
— Припоминаю, — сказал он тихо. — У меня в отделе работает иностранец-практикант, его зовут Ур. Впрочем, ты видел его в кабинете директрисы…
— Это тот, который на Джанавар-чае…
— Да, да! Однажды он при мне высказал… ну вот, неприязненный отзыв…
— Что именно?
— Ну… сомнения высказал относительно самостоятельности твоей…
— Ясно. — Пиреев побарабанил пальцами по столу.
— Он был не совсем трезв, когда говорил это, так что…
— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — усмехнулся Максим Исидорович. — Значит, выпивает он?
— Нет, я не замечал. У Селезневой был день рождения, распили всем отделом бутылку шампанского, и Ура немного развезло. Максим, я очень тебя прошу, чтобы наш разговор…