Ур, сын Шама
Шрифт:
— Верно, вы на десятый перешли. А почему нельзя выше?
— Потому что, если в лифте я оказывался один, то выше десятой кнопки дотянуться не мог. Прыгать — неловко как-то… Все в жизни, дружок, рассчитано на стопроцентно нормальных людей. Так-то.
— Что нести на первое? — подошла опять официантка. — Суп рисовый есть, суп-пюре гороховый протертый…
— Рисовый, — сказал Иван Сергеевич.
— Я что попросить хотела… — Галя смущенно потупилась. — Нельзя ли мне билетик на представление? А то ведь не достать…
— Можно, Галочка. Приходи сегодня за полчаса до начала, у администратора возьмешь два билета на мое имя.
— Ой, спасибо, Иван Сергеич! — Она убежала с веранды.
— Еще одно доброе дело сделали, — усмехнулся Ур. — Значит, все — для нормальных, вы говорите. А если у человека отклонение от нормы? Что ему делать, а, Иван Сергеевич?
Лилипут снизу вверх посмотрел с остреньким прищуром.
— Что-то, Ур, не нравишься ты мне сегодня.
Ур не ответил. Вяло ковырял вилкой салат, согнувшись над маленьким, не по росту, столиком.
— По институту своему затосковал? Я тебя, Ур, силком не тянул. Я предупреждал, когда ты замыслил к нам проситься…
— Да нет же, Иван Сергеевич…
— Предложил я, не отказываюсь, — горячо продолжал лилипут, — потому что видел, как ты к цирку душой тянулся. Я и псевдоним тебе придумал. Но ведь и предупреждал, чтоб взвесил все хорошенько! Предупреждал, а?
— Предупреждали, я помню. Да что вы всполошились? Я не жалею ни о чем. Цирк мне нравится.
— «Нравится»! — ворчливо передразнил Иван Сергеевич тонким своим голоском. — А как может не нравиться цирк? В нем нет этих… знаешь ли… — он помахал ручкой над тарелкой, — неопределенностей всяких. В цирке зритель видит что? Красоту видит, силу, ловкость, изобретательность. Цирк людям глаза раскрывает на их собственные возможности. Так-то.
Расплатившись, они вышли из кафе, и Галя, стоя на веранде, помахала им на прощанье.
Когда впервые готовился номер Ура, цирковой художник по костюмам оказался в некотором затруднении. Он помнил гипнотизеров тридцатых годов великолепного Орнальдо, То-Раму, красавца Семена Дуброва, избравшего себе «наоборотный» псевдоним Сен-Ворбуд, — помнил их элегантные фраки, свидетельствующие о принадлежности к европейской науке, помнил расшитые звездами халаты и тюрбаны с бриллиантовыми эгретами, намекающие на жгучие тайны Востока.
Тюрбан, пожалуй, подходил Уру больше, чем фрак, но все равно — не нравились художнику старые доспехи. Он рылся в альбомах с фотографиями, ворошил ветхие афиши, горестно вздыхал.
— Не знаю, что с вами делать, Уриэль. Мне говорили, вы инженер? Это для цирка не новость, есть у нас артисты из инженеров — всякие иллюзии на технической основе… Так они работают в обычных пиджаках, иначе стесняются… Может, и вы тоже?.. Хотя — вы же не иллюзионист, а этот… вроде гипнотизера… А гипнотизеру в пиджаке нельзя — не адекватно…
— Я не гипнотизер, — сказал Ур, с интересом разглядывая старые афиши.
— Само собой. Вы никак не можете быть гипнотизером, потому что гипноз в цирке давно запрещен… — Художник ожесточенно почесал мизинцем обширную лысину. — Никак не пойму, кто вы, собственно. Как называется ваш жанр?
— Телекинез.
— Телекинез… Напридумывают на мою голову!.. Слушайте, а вам самому какой костюм нравится?
— Мне все равно.
— Все равно — так не бывает! — рассердился художник. — У каждого человека есть что-то любимое — пиджак, кепка, ватные штаны, наконец… Есть у вас что-нибудь любимое из одежды, я спрашиваю?
— Есть, — сказал Ур, — плавки.
— Плавки! Вы еще скажите — сатиновые трусы до колен! — Художник критически оглядел новоявленного артиста. — А ну, скиньте рубашку! приказал он тоном работорговца в день большой распродажи. — Так… Для гладиаторского номера вы не подойдете, но для пластического этюда… при золотистой люминесцентной пудре и подсветочке… Н-ну что ж, пожалуй, такая мускулатура сгодится для гуманитарного номера…
— Почему гуманитарного? — удивился Ур.
— Не силовое — значит, гуманитарное. — Художник, прищурив глаз, разглядывал телосложение Ура. — Черные с блестками плавки… Может, будет адекватно… Ладно, попробуем! Но от золотистой пудры и подсветки вам не отвертеться, молодой человек…
Медленно гас свет, и волны музыки, гонимые мощными усилителями, затопили цирк. Музыка была необычной звучности — не простая музыка, а оркестрованная для электронных инструментов. Вдруг она смолкла. В напряженной тишине белели пятна человеческих лиц, уходящие в смутную мглу задних рядов.
Громкий голос произнес со сдержанным пафосом:
— Сейчас вы увидите уникальный номер — опыты телекинеза…
И после значительной паузы голос дал краткую справку об этом загадочном явлении — строго нейтральную справку, ничего не признавая, но и не отрицая начисто.
— Итак, перед вами — артист Уриэль!
На арену пал узкий конус нежно-фиолетового света, высветив неподвижную фигуру. Золотисто поблескивал обнаженный торс, посверкивали блестки на черном трико. Ур стоял на островке, омываемом морем рукоплесканий. Блестели его глаза, полные губы приоткрылись в улыбке, и ноздри, раздуваясь, вдыхали волшебный запах манежа. И ему хотелось не обмануть ожидание, которое он читал в устремленных на него взглядах, и было немножко жаль, что вот сейчас кончится прекрасное мгновение и надо будет приниматься за работу…
Вспыхнул полный свет. Тот же голос предложил желающим положить на стол любые предметы для опытов. Ассистент Иван Сергеевич, чей строгий костюм хорошо контрастировал с костюмом Ура, пошел вдоль барьера. Вот он принял из первого ряда часы и засеменил к столу. С часов обычно и начинались опыты.
Лицо Ура как бы затвердело, сосредоточенно-неподвижный взгляд уставился на ярко освещенную поверхность стола… Тихо, приглушенно накатывалась электронная музыка… Вдруг часы скользнули по столу. Еще толчок. Часы медленно, покачиваясь, поднялись над столом. Края коричневого ремешка обвисли. Потом так же медленно часы опустились на стол…