Ураган
Шрифт:
«Что же, — спросил он своего пресс-адъютанта, — вы собираетесь дуть на мельницу, что ли?»
«Мы не такие дураки, — задорно ответил Лесс, — но разве даже легкий бриз не может остановить мельницу?»
«Остановить — это не значит повернуть», — сказал тогда Парк.
«Разумеется, — все с тою же забавной уверенностью возразил Лесс, — но ветер чуть-чуть сильнее, и… глядишь, она повернула. Не говоря уже о том, что может сделать буря!..»
Глава 10
1
Сэр Томас присел на скамью у старого вяза. Ему казалось, что именно здесь, у своего любимого дерева, он найдет большие слова, которые должны дойти до сердец слушателей. Но очень скоро скрип песка в аллее нарушил
— О, Нэд! — обрадовался старик. — Иду, иду…
И со всей доступной ему поспешностью сэр Томас пошел навстречу гостю и покровительственно похлопал его по плечу.
— Здорово, Нэд, — подделываясь под простака, воскликнул старик и, не желая показать гостю, что зябнет теперь, даже в такое теплое время, повел Нэда в дом. Там он подсел как можно ближе к камину, чтобы казаться в полной форме. Хвастливо воскликнул: — Держитесь! Вы и ваши пацифисты! Моя предвыборная речь готова. Послезавтра я ее произнесу. В Европе не будет ни одного радиоприемника, который не настроится на мою волну. И я уж воздам всем то, что они заслужили.
— И, конечно, вы, сэр, как величайшую нелепость отвергаете мысль о войне с использованием ядерного оружия даже ради самообороны, — сказал Нэд.
— Как никогда прежде! Помните, как я когда-то заявил… — старик потер лоб, вспоминая: — «К добру или к худу, но господство в воздухе является теперь высшим выражением силы, а флот и армия, сколь они ни необходимы и как бы они ни были нам традиционно дороги, должны играть подчиненную роль…»
— Как же можно не помнить того, что вы тогда говорили, сэр, — с удовольствием подтвердил Нэд. — Ведь из сказанного публика сделала такие далеко идущие выводы. А «Белая книга»?!
Приход хозяйки дома — супруги сэра Томаса, — помешал разговору: она вошла в сопровождении дворецкого и камердинера. Камердинер стащил с сэра Томаса мокрые башмаки и обул его в теплые клетчатые туфли. Тем временем дворецкий подкатил столик с бутылками и по знаку леди Клементины наполнил стаканы лимонным грогом. Сэр Томас тотчас отложил трубку и стал прихлебывать горячий напиток.
— Итак, на чем нас прервали?.. Да, «Белая книга»!.. Вы говорите: публика? Ах, публика, публика! Всегда ваша публика. — Сэр Томас со стуком поставил свой стакан прямо на кирпичный пол и склонился к самому лицу Нэда. Глазки его сузились до щелочек, казалось, он хочет просверлить собеседника двумя злыми буравчиками. — Вам и вправду хотелось бы увидеть, как гордость нации — ее великолепный боевой флот — режут на куски, вам хотелось бы видеть, как наша армия превращается в отрядик, неспособный внушить страх даже самому паршивому племени черномазых? — Сэр Томас укоризненно покачал головой. — Я был лучшего мнения о вашем патриотизме, будь вы десять раз социалистом. Но и социалисты обязаны стоять на земле, а не витать в облаках. Разве тогда не предстояли парламентские выборы? Да, в тех условиях я говорил: чтобы держать в страхе Россию и всех, кто захотел бы пойти по ее пути, достаточно мощного воздушного флота, вооруженного ядерным оружием. — Сэр Томас наставительно поднял палец: — Но, мой мальчик, с тех пор протекло довольно много времени, а со временем утекло и довольно много воды: дела в России пошли совсем не так, как мы предполагали. Мы не догадались ее вовремя нокаутировать. Нет, я больше не думаю, будто можно разоружиться. А что станут делать все эти черные, коричневые, желтые, красные люди, для которых белый человек перестал быть богом? Что они сделают с безоружным белым человеком в Азии, в Африке, в Австралии, в Южной Америке? Что, спрашиваю я вас, господин социалист? — И тут сэр Томас рассмеялся. Сквозь смех сказал: — Да, да, господин социалист! Мне всегда смешно и грустно, когда я смотрю на вас: как это человек из такой хорошей семьи мог стать социалистом?! Ведь когда-то вы подавали отличные надежды и вовсе не собирались краснеть. Неужели все наделала война?
— Дело, разумеется, не только в войне, — усмехнулся Нэд, — но, если хотите, и она в этом виновата. Именно на войне я встретился с человеком — одним из тех, что заставил повернуть мою мельницу.
— Что, что такое? — удивился сэр Томас. — Какая еще мельница?
— А видите ли, сэр, этот мой приятель, некий Барнс, заставил меня об очень многом подумать, когда мы с ним работали на челночных операциях — летали в Россию…
— Ищите Россию! — воскликнул старик. — Всегда и всюду в таких делах ищи Россию и русских.
— О нет, русские здесь ни при чем. Единственный раз, когда мы побывали там в гостях, мне удалось откровенно поговорить только с одним русским. И то это был совсем молодой парень, лейтенант.
— И все-таки Россия! — упрямо повторил старик.
— Это было в эскадрилье «Лотарингия». Замечательные ребята!
— Наверняка коммунисты.
— Насколько я знаю, ни одного, — сказал Нэд и заразительно рассмеялся, вспомнив тот день в «Лотарингии»: веселого поляка Галича, которого они с Барнсом протащили над всею Германией, воображая, что этим отобьют у него охоту навязываться в боевые полеты. Нэд с удовольствием вспомнил и подтянутого француза Анри — командира «Лотарингии», совершившего в тот день безумный полет с молодым русским коллегой; он помнил даже имена двух стюардесс, у которых вытащили из причесок ленты, чтобы связать самолеты: Любаш и Лизанк! Не говоря уже о том, что словно сейчас видит перед собой тонкие пальцы капрала Арманс, режущие блестящий картон открытки… Снежная пустыня, одинокий волк, синеющий вдали лес…
Нэд тряхнул головой, отгоняя воспоминания, а сэр Томас спросил:
— Так от кого же все-таки вы подхватили этот социалистический грипп?
— От пилота, с которым «челночил», от Денниса Барнса.
— Офицер королевских воздушных сил?! — ужаснулся старик.
— О нет, — успокоил Нэд, — Барнс — иностранец.
— Слава богу! Я почел бы это оскорблением. Дожить до такого! Сейчас, когда нам нужны все духовные силы, чтобы бороться с красными муравьями, если мы не хотим, чтобы они нас съели с костями! Или, может быть, вам хочется, чтобы империя пала жертвой их «мирного сосуществования»? Враг безопасен только тогда, когда он уничтожен! Заметьте: не побежден, не покорен, а уничтожен! Вот почему, ни на секунду не веря в умиротворение, не веря в разоружение, я кричу: «Сосуществование? Браво! Умиротворение? Браво, браво! Разоружение? Брависсимо!»
— Страшно слушать, сэр…
— Мне тоже бывало страшновато, когда в Тегеране они как бы невзначай говорили о беспощадной логике истории, которая не оставит камня на камне от нашей великой Империи. Да, бывало страшно, но я слушал. И делал выводы. Учитесь слушать, мой мальчик. Даже когда это очень страшно. Вы знаете: я вас люблю. Ничего, что мы стоим на противоположных полюсах политики. Вот я еду в Дорнемут. Из моей старой цитадели я буду говорить с нацией. Приезжайте туда. Поболтаем. Может быть, без толку, но поговорим.
— Говорить без толку, сэр?
— А если вы откроете мне что-нибудь совершенно новое? — сэр Томас рассмеялся. — Когда-то вы утверждали, будто они там думают всем народом, все сразу. И так и решают — в сто, нет, в двести миллионов умов! Хо-хо!!
— Теперь у них уже миллиард умов, сэр, — с улыбкой сказал Нэд.
— Тем хуже для них! Всемогущий бог вложил в каждую голову одни мозги. Их нельзя сложить с другими. Нельзя думать миллиардом голов — из этого не выйдет толка… Итак, до свиданья! Завтра в бассейне Гобсона. Мне нравится это заведение. Хоть говорят, будто подобные новшества не к лицу нашему милому старому Дорнемуту.
Сбросив туфли, старик с кряхтеньем сунул ноги в ботинки и взял Нэда под руку. Они пошли к воротам парка.
— Неужели мы не найдем общего языка с русскими? — грустно спросил Нэд.
Сэр Томас рассмеялся:
— Мы-то найдем; а вот найдете ли вы — не знаю.
— Мы социалисты, сэр…
Еще более громкий смех старика заглушил его слова.
— Ну-ну, мальчик! Могу вас уверить: они любят вас не больше, чем вы их.
Сэр Томас долго смотрел вслед удаляющемуся маленькому автомобилю. Задумчиво побрел обратно. Его походка была усталой, как всегда, когда никто на него не смотрел. На желтом песке дорожки оставались следы тяжелых башмаков, вдавливаемых двумястами пятьюдесятью фунтами негибкого старого тела.