Ураган
Шрифт:
11
Теплые руки касались ее плеч. Руки – первое, что она успела запомнить и полюбить, всплывая из долгого беспамятства, многократно переходя границу жизни и бредовых видений, вызванных болезнью, и возвращаясь обратно. Руки были сильными – но вместе с тем и осторожными, почти нежными. Прежде она знала только прикосновения матери, она хорошо помнила их, и потому теперь, даже находясь в беспамятстве, чувствовала, что за ней ухаживает кто-то другой. Чужой. Не Элиза. Забота Чужого пугала и волновала ее; впрочем, она скоро перестала звать его Чужим. Она с нетерпением ждала его прикосновений, полюбив их прежде, чем осознала, что прикосновения принадлежат мужчине.
И – голос. Голос был ласков, он звал Лию обратно, удерживая ее на пороге, где кончалась жизнь, беспомощность и темнота, и начиналась другая жизнь, полная стремительных полетов и красочных соцветий. Лия хотела уйти туда, в свет, а он держал ее здесь, и в конце концов она поддалась его уговорам, вернулась и поняла, что выздоравливает. Голос умел быть настойчивым – в те минуты, когда уже знакомые ей нежные руки приподнимали ее голову над подушкой и вливали в горло теплое питье; Лия кашляла, не хотела, не могла пить, но голос продолжал уговаривать ее, и она, пересилив себя, послушно глотала то, что ей предлагали. Иногда
Настал миг, когда она поняла, что голос и руки каким-то образом связаны между собой; в ее темном мире ей потребовалось приложить немало усилий, чтобы придти к этому открытию. Она полюбила – еще не отдавая себе отчета в том, что любит мужчину. Ей было двадцать два года, но мужчины в ее представлении были бесформенными смутными пятнами, состоящими из тяжелой поступи, грубой силы и низкого голоса. Лишенная зрения, в познании окружающего мира она могла опираться только на слух и осязание. Когда Вельган заходил в их дом (а это случалось редко), он говорил: «Здравствуй, Лия», – и этим, собственно, исчерпывалось все ее общение с представителями противоположного пола. Поэтому то, что происходило с ней во время болезни, было ей внове: никогда еще она не оказывалась в такой близости к неизвестному, незнакомому существу на протяжении столь долгого времени. Она полюбила. Потом она узнала, что его зовут Жан и что именно он нашел ее, полузамерзшую, под снегом и принес в этот дом.
Конечно, в просторном доме Кларина он был не единственным, кто ухаживал за Лией. В основном ею занимались женщины: мать Жана, его сестра и работница Февлушка. Они мыли Лию, меняли белье, подкладывали и выносили судно. Зато Жан делал многое другое. Жан давал ей лекарство, поил ее бульоном (когда она стала поправляться – кормил с ложки), сидел с ней, когда ей становилось совсем плохо – в то время как остальные домашние Кларина спорили о том, стоит ли снова звать из соседней деревни знахарку – или же не стоит. Каждый раз они приходили к тому, что не стоит, поскольку и так уже сделали Элизе и ее дочери слишком много добра, а совесть их успокаивалась тем, что, когда Жан садился рядом с Лией и брал ее руки в свои, ей становилось лучше, и срочная надобность в лекаре постепенно сходила на нет. В конце концов, рассуждали они, мы приютили у себя в доме двух больных женщин, и не обязаны делать для них что-то большее: один раз знахарке уже было заплачено, и вызывать ее еще раз – значит идти на новые траты, а кто сказал, что в доме Кларина водятся лишние деньги? Деньги есть, но вот лишних – ни единой медной монеты, и поэтому эти женщины должны быть нам благодарны за все, что мы для них сделали, мы не звери какие-нибудь, но ведь это чужой дом, а не богадельня, и никто не может требовать от нас большего… Так рассуждали все – кроме Жана. О чем думал Жан, когда добровольно взвалил на себя обязанности по уходу за Лией и Элизой, никому не было известно, поскольку младший сын Кларина молчал – да у него, впрочем, и не спрашивали. Всем был известен его двоякий характер – со слабыми Жан был мягок, с сильными – тверд, в нем было некое врожденное благородство души, и хотя подчас оно граничило с чудачеством, тем не менее, окружающие любили его куда больше, чем, скажем, того же Гернута. Можно сравнить его характер с характером Элизы в ее далекой юности: у Жана не было близких друзей, но не было и недоброжелателей, со всеми он поддерживал хорошие отношения. Его нельзя было не любить. Он был хорошим лидером, потому что никогда внешне не стремился быть им; многие ровесники неосознанно тянулись к нему и искали у него совета или одобрения, ему легко подчинялись, потому что он был справедлив, потому что он никогда не пытался доказать окружающим свое превосходство и сам ни у кого не искал одобрения в своих поступках. Тем разительнее было различие Жана с Гернутом. который был его полной противоположностью, и, будучи старше Жана на четыре года, казался куда менее целостной натурой. Гернут, кстати, был единственным, кто не любил Жана – именно потому, что тот являлся его младшим братом и превосходил его во всем. Будь Жан из другой семьи, Гернут охотно бы ему подчинился, но поскольку это было не так, ему не оставалось ничего другого, кроме как втайне завидовать удачливому, всеми любимому братишке. Того, чего Гернуту приходилось добиваться трудом и потом, у Жана получалось с непринужденной легкостью. Люди, которые презирали Гернута, искали общества его младшего брата. Естественно, это происходило не потому, что один брат родился под счастливой звездой, а другой – под несчастливой, и к одному судьба благоволила, а к другому была несправедлива. Сам Гернут всегда объяснял свои неудачи именно таким образом – однако на деле к нему относились так, как он сам того заслуживал. Гернут всегда старался выглядеть «настоящим мужиком» и поступал так, как, по его мнению, должен был поступать настоящий мужик. У него было много примеров: отец, старший брат, соседские мальчишки постарше. Образ «настоящего мужика», слепившийся у него в голове был и путаным, и очень простым. Этот образ неизменно связывался с восхищением и преклонением окружающих, без них он был немыслим. Это был сильный вожак, любимец женщин, человек немногословный, мудрый, держащийся с этакой небрежной ленцой. Многоопытный и всегда поступающий верно. Но поскольку сам Гернут не обладал ни одним из вышеперечисленных достоинств, окружающие не спешили относиться к нему так, как он того хотел. Никто не рождается многоопытным мудрецом, любимцем женщин и вожаком, чье первенство признается беспрекословно. Перед его глазами были примеры, и он, иногда сознательно, иногда нет, копировал поведение других лидеров – а в результате лишь ставил себя в зависимое от них положение. Гернут жаждал признания и боялся насмешек – и, может быть, именно поэтому так часто оказывался в неловком или невыгодном для себя положении.
Жан не старался быть на кого-то похожим. Нельзя сказать, чтобы Жан вовсе не обращал внимания на мнение окружающих о собственной персоне. Просто то количество времени и сил, которое Гернут тратил на то, чтобы, пренебрегая логикой, вести себя так, как ведут себя «настоящие мужики», Жан использовал с тем, чтобы определить, чего же, собственно, хотят и к чему стремятся окружающие его люди. Если кто-то нуждается в поддержке – почему бы, если это нетрудно, не оказать ее? Не потому, что просят – по собственной инициативе. Вместе с тем, Жан не был доброхотом, и не рвался исполнять чужие поручения. Он быстро понял, что люди обычно презирают тех, кто, по их «сердечной просьбе», всегда готов куда-нибудь сбегать. Совершая поступки, он не искал одобрения у кого бы то ни было.
Гернут тоже отнюдь не стремился быть у кого-то на побегушках. Но на деле получалось так, что в основном он старался «отмазываться» только от родительских поручений или просьб тех, кого презирали заводилы компании, в которой он так жаждал поскорее стать одним из «своих». Жан поступал наоборот. У Гернута был минутный выигрыш, но в конечном итоге Жан заслужил уважение, а Гернут – нет.
Впрочем, следует заметить, что Гернут отчасти добился того, чего хотел. Кое-кого из тех кто был еще слабее, чем он, он заставил себя бояться, и принимал их страх за уважение. Он нашел компанию, где заслужил признание, где стал одним из «своих», а главное – там он мог ощущать себя кем-то значительным. Правда, все это едва не закончилось каторгой, и Гернут, поджав хвост, был вынужден вернуться в отчий дом. Его женили. Нельзя сказать, чтобы он «остепенился» – для этого потребно больше времени, чем те пять или шесть месяцев, которые прошли со дня свадьбы – но, по крайней мере, он находился в начале пути, превращающего отчаянных сорвиголов в степенных отцов семейств. Возможно, лет через пятнадцать-двадцать он стал бы копией Кларина – рачительным хозяином и примерным семьянином. Но пока он был самим собой, Гернутом Фальстаном, и не раз исподтишка следил за тем, как женщины растирали Лию или меняли ее белье. Собственная жена, ссылаясь на беременность, вот уже почти месяц не подпускала Гернута к себе. От вида рябой, сутулой Февлы его воротило, а вот Лия чем-то привлекала его… Может быть, своей необычностью? Все женщины, которых доселе знал Гернут, были дородными, крепко сбитыми крестьянками. Лия же была такой тонкой, такой беззащитной… Кроме того, по-своему она была очень красива. Худоба и застарелые шрамы свели ее красоту почти на нет, но кое-что все-таки сохранилось: стройные ноги, тонкие, «музыкальные» пальцы, белые руки, высокая грудь и великолепные светлые волосы. Не так уж и мало. Но и не слишком много.
Есть женщины, которые могли бы быть красивыми, но таковыми не являются, хотя природа щедро наделила их превосходными внешними данными. Стоит только посмотреть на выражение их лиц, на блеск их пустых глаз, на сжатый (или фальшиво-улыбчатый. или презрительно-изогнутый) рот, как становится ясно, что эта женщина некрасива. С такой вы не станете заводить знакомство, а если станете, то ограничитесь, в лучшем случае, двумя-тремя свиданиями. Есть и другие. Внешне они могут быть некрасивы – слишком толсты, подслеповаты, хромы или даже горбаты. Или даже могут обладать всеми вышеперечисленными недостатками. Но в них есть некая внутренняя прелесть, которая заставляет вас забывать об их невыгодной внешности, внутренний свет, пробивающийся за пределы уродливой оболочки. Если бы Лию не изуродовали в раннем детстве, она стала бы женщиной, которые встречаются, к сожалению, в нашем мире в соотношении одна к тысячи: телесная красота соединилась бы в ней с красотой внутренней – неуловимым женственным очарованием и душевной теплотой.
И хотя судьба отняла у нее половину своих даров, нет ничего странного, что Гернут загорелся злой похотью к этой слепой худышке. Впрочем, бесплодными желаниями тут все и ограничивалось, поскольку Лия постоянно была на виду – рядом с ней крутился то младший Гернутовский братец, то женщины. Кроме того, была еще Элиза, которая вскоре пошла на поправку и стала сама заботиться о Лие. Остаток зимы эти две женщины провели в доме Кларина – им милосердно позволили остаться и пожить хоть впроголодь, но зато в тепле и уюте. Естественно, они были бесконечно благодарны хозяевам уже только за кров. А чтобы они не забывали о своей благодарности, хозяева им время от времени о ней напоминали. Не прямо – есть тысяча способов дать понять тому, кто тебе обязан, на какие великие жертвы ты шел, совершая доброе дело. Но я солгу, если скажу, что Элизу и Лию постоянно тыкали носом в их зависимость от милости Кларина и его семьи. Нет, только время от времени. Не особенно часто. По большей части, хозяева дома в таких случаях сами не подозревали об унижении, котором подвергали своих «гостей».
Когда Лия поправилась, Жан перестал уделять ей столько своего личного времени, сколько уделял раньше. По большому счету, она была ему безразлична. Он дважды спас ей жизнь – сначала нашел и принес в дом, а потом еще и выходил. Кто мог потребовать от него что-то большее?..
Иногда он садился поболтать с Элизой или Лией. Пожалуй, в этом доме он был единственным, кто относился к ним именно как к гостям, а не к нищим приживалкам. Элиза разговор поддерживала охотно, а вот Лия робела и смущалась. Он пытался развлечь ее, помочь почувствовать себя чуть более свободно, пробиться сквозь бесчисленные барьеры, которыми окружила себя эта молчаливая девушка, как-то оживить ее. Бесполезно. Он видел, что все его попытки поближе познакомиться с ней заставляют ее еще больше робеть. Он думал, что ей скучно его общество, тягостна его бессмысленная болтовня, извинялся и уходил. Он не знал, что Лия запоминает каждое его слово, чтобы потом, в одиночестве, снова и снова прокручивать в своей памяти очередной короткий разговор. Вспоминать, что он говорил, как он говорил, воображать, какое у него лицо и какие глаза… Он часто ей снился: обычно в этих снах они вместе куда-то шли, и Жан что-то ей рассказывал, а она молчала и улыбалась. В жизни она никогда не осмеливалась заговорить с ним первой – хотя слушать его голос было для нее верхом блаженства. Лия понимала, что Жан не для нее. И не потому, что она нищая, а он – сын самого богатого человека в деревне. Она слепая, а он зрячий, она его любит, но ему с ней неинтересно, он умеет говорить, легко шутит и легко становится серьезным, а она не может связать и двух слов… Он жил совершенно иной жизнью, у него было много знакомых и все его любили. Она была счастлива уже тем, что ненадолго смогла прикоснуться к этой жизни, такой шумной, переполненной самыми разными событиями и впечатлениями.
Зимой в доме Кларина у нее было еще одно видение. По счастью, оно случилось ночью и никто ничего не заподозрил. Она снова летала вместе с Меранфолем. Проснувшись, Лия долго неподвижно лежала в кровати и думала о том, грешно ли любить двоих. Получалось, что одна, земная, половинка ее сердца была отдана Жану, а вторая – сыну ночи и брату ветров. И любовь к Жану не противоречила любви к Меранфолю, эти две любви были подобны двум разноцветным лентам, перевитым друг с другом. На земле, в темном мире, и в небесах, полных Солнца и света, она была разной – и любила двух разных мужчин. Когда она была на земле, Меранфоль казался ей идеалом (но так было только на земле – в небе она часто подшучивала над ним), могущим существовать только в мечтах или во снах, и она больше думала о Жане, чем о живом шторме. Возносясь лучом солнечного света, она забывала о Жане. Он был ее земной любовью, Меранфоль – небесной. К Жану ее тянул зов плоти, к Меранфолю… Трудно подобрать слова, чтобы описать ее чувства к демону черного ветра. Хотя она видела его всего три раза, ей казалось, что она знает его уже целую вечность.