Уравнение с Бледного Нептуна
Шрифт:
— Не растет?
— Нет.
Ружена рассмеялась.
— Что ты?
— Когда ты сказал «нет», у тебя было такое лицо… Будто маленький мальчик не получил конфетку.
— Ерунда. Посмотрел бы я на твое лицо после стольких неудач!
— О, не сердись. Пойдем лутче посмотрим хорошенький пантомима. Она идет в Наклонном театре.
Шагая по аллеям парка, мы видели пары, сидящие на скамейках, сплетенные руки, склоненные друг к другу головы — немые позы, символы доверия и сердечности.
— Ты страшно не прав. Я просто
Она повела рукой в сторону темных аллей. Я улыбнулся. Ружена рассердилась.
— А идеи? — сказала она. — Разве общая мысль не объединяет теснее, чем если б люди были скованы друг с другом железной цепой? Разве коммунизм не сплотил миллиарды людей…
— Правильно, — прервал ее я. — Все верно. Я целиком с тобой согласен. Я ценю и понимаю силу любви, энергичность воздействия товарообмена, глубину кровных связей и т.д. и т.д. Но я ищу качество иное. Иное! Иное! Черт побери меня, совсем иное.
— Чего ж ты хочешь?
— А вот чего.
Я подбегаю к обрыву, ведущему к Москве-реке. На всех мостах, которые видны отсюда, уже зажглись огни, и под ними по темной воде медленно ползут похожие на черные пятна мазута баржи, отмеченные огоньками на носу и на корме. За рекой город, будто груда драгоценных камней.
— Вот чего я хочу! — кричу я. — Там — люди! И там — люди! И там! И там! Все они непохожие, и разные, и одинаковые, и какие угодно. Но каждый из них физически, материально живет сам по себе. Он замкнутый сосуд. Я хочу физически объединить всех вместе. Чтобы они все время чувствовали друг друга. Понимаешь, физически?
— Зачем? — спрашивает Ружена. Ее глаза сияют и смеются.
Конечно, человек не одинок, если может заглядывать в такие глаза. Конечно, человек счастлив, если на него смотрят такие глаза. Конечно, он наклонится и поцелует каждый глаз в отдельности, а потом попытается поцеловать оба вместе, у него ничего не получится, и будет только смешно и немножко глупо.
Но… ведь все это милые знакомые штучки природы. Это не истинное общение, а хитрая игра, обман, дым. Можно поддаться этой игре, но как удержать ее? Туман рассеивается, и ты опять остаешься один.
— Трудно объяснить, тяжело, а надо… Пепел Клааса стучит в мою грудь. А у других не стучит. Я понимаю, ты не понимаешь. Ты знаешь, я не знаю. Тут много всего. И жажда новой информации и невозможность ее полного освоения для отдельного человека… И зависть и неверие в свои силы… Хочется ощутить всю жизнь, какая она есть везде, и предугадать, какой будет. И еще… в общем очень много.
Ружена молчит, она слушает, задумчивая, уютная, чуть грустная.
— Людей нужно объединить еще крепче, еще плотнее, — говорю я.
— Неужели они слабо объединены? Радио, телевидение, газеты, журналы, книги, контакт на работе, контакт дома — везде люди, люди и еще раз люди. Можно устать.
— Нужна качественно новая форма
— Телепатия?
— Антипатия и симпатия… Нет, это не то. Что толку, что я влезу к тебе в душу? Я хочу быть сразу со всеми людьми, я хочу…
— Но, Серьежа, это же безумие! Откуда ты знаешь, что так надо делать…
— О, если б я знал! В том-то все и дело, что я не знаю. Но я ощущаю постоянное неистребимое беспокойство. Я чего-то все время хочу. В этом невиновно то общество, в котором я живу. Невиновны те люди, что меня окружают. Хотя от них многое зависит… Не виновен я сам. Это голос эволюции. Не останавливайся. Нь успокаивайся. Будь всегда недоволен. Пепел Клааса стучит в мое сердце…
— Мы уже пришли.
Мы действительно пришли и сразу же полезли в полутемную сферу, где уже сидели и жарко дышали сотни невидимых зрителей. С трудом отыскали два свободных места. Опустили кресла — движения мимов в увеличенном виде проецировались на потолок.
Прошло минут сорок. Внезапно я почувствовал что-то неладное. Портфель, лежавший на коленях, стал непривычно тяжелым.
— Ру, это ты? — прошептал я.
— Штоо? — удивилась девушка.
Раздался треск и щелчок. Кто-то отдирал от портфеля застежку. Испуганный и взволнованный, я вскочил.
— Ру, выйдем!
Мы бросились к выходу, цепляясь за чьи-то сердитые ноги. На свету я обнаружил, что моя сумка чудовищно разбухла и в нескольких местах треснула. Когда я открыл ее, наружу выползли розоватые язычки и застыли, бессильно повиснув. Секунд тридцать горели они холодным рубиновым пламенем, затем погасли.
— Биотоза!
— Снова выросла… Почему?
Она выросла снова диким непонятным образом. Она выросла, чтобы еще раз поставить нас в дурацкое положение. Она смеялась над нами.
— Почему же ты, голубушка, растешь, когда тебя не просят, и ни с места, когда мы тебя умоляем? — злобно спрашивал Эрик, расхаживая вокруг стола, на котором лежал ком увядшей биотозы. Ружена сидела здесь же, в глубоком кресле, и, как всегда, чуть-чуть улыбалась. Мы с Эриком испытывали острый приступ ненависти невежд ко всему загадочному. Перед нами была сама природа, многоликая и неуловимая. Мы не могли втиснуть ее фокусы в наши ограниченные мозги и злились на нее, на себя, на весь мир.
— Может, она развивается периодами? — сказала Ружена.
— Хороши периоды, один продолжительностью в два года, а следующий — в две недели.
Внезапно мне пришла в голову интересная мысль.
— Слушай, Эрик… а ведь биотоза растет там, где присутствует много людей.
Эрик остановился пораженный.
— Повышенная концентрация углекислоты? Тепло? — спросил он, подозрительно рассматривая меня, будто я сказал чудовищную ересь.
— Не знаю… Может быть, не только это, а и еще что-нибудь.
— Проверим.
Больше мы ничего не говорили. Программа действий была ясна, и мы с Руженой ушли.