Урга и Унгерн
Шрифт:
По-моему, происходило что-то странное. Не мог ярый патриот и бывалый партизан Казагранди покрывать никаких большевиков!
– Извините, господин генерал, но в это я не могу поверить!
– Ивановский, помолчите! – грубо оборвал меня Резухин. – Барон в ярости! От немедленной расправы Казагранди спасло лишь то, что он находится пока в окружении своих преданных бойцов. Вы знаете, что он угрожал Унгерну наганом? Барон выхватил свой ташур и хотел было стукнуть Казагранди в сердцах, а этот нахал успел выхватить револьвер и, приставив ко лбу Романа Федоровича, рявкнул: «Не сметь!» Такого обращения в дивизии я еще не встречал!
Резухин поднялся с кресла и заходил по кабинету, заложив руки за спину.
Ай да Казагранди! Проделать такое! Он действительно человек бесстрашный и отчаянный.
– Кстати, думаю, именно этот поступок спас ему жизнь в тот момент. Как ни странно, барон уважает тех, кто не боится его ташура и способен дать отпор. Но полковник ступил на очень тонкий лед и не понимает, что у него под ногами разверзлась бескрайняя темная бездна.
Хотелось сказать хоть что-то в защиту смелого полковника, и я произнес:
– Мне кажется, что он давно уже ступил на этот лед и довольно неплохо научился по нему передвигаться.
Резухин бросил взгляд в мою сторону и ухмыльнулся:
– Он и вас, я вижу, успел очаровать. Ивановский, держитесь от него подальше, иначе, когда лед затрещит у полковника под ногами, мрачная участь постигнет и тех, кто в это фатальное мгновение окажется рядом с ним. Вы знаете врача Гея?
Я замешкался лишь на мгновение. Очередной неожиданный вопрос, и тоже задан неспроста.
– Я лечил у него зуб несколько месяцев назад, когда привез в Ван-Хурэ патроны для военной школы.
– Значит, вы близко не знакомы? – хитро прищурился Резухин.
– Близко не знаком.
– Он большевик! И у нас есть тому неопровержимые доказательства. А вот ваш обожаемый Казагранди отказался передать его нам для допроса. Представляете, как расстроился Сипайло, который и раскрыл этого гнусного типа?
– А что, в город приехал Сипайло?
– Он прибыл вместе с бароном. Казагранди Макарке руки не подал и вел себя с ним вызывающе! А ведь Сипайло – официальное лицо, комендант столицы! Участь Гея решена, не в силах полковника помешать нам в установлении справедливого наказания для этого докторишки, который, кроме всего прочего, наверняка еврей.
Мне было неприятно выслушивать эти странные угрозы генерала в адрес доктора, у которого мы вчера ужинали. Гей не казался мне предателем и злодеем, кроме того, его отношение к большевикам было недвусмысленно отрицательным. Этот честный и тихий человек просто не способен навредить Азиатской конной! Передо мной всплыл его смиренный облик, я вспомнил его растерянную улыбку, его жену и больную дочь, которая тихонько плакала в кроватке. Нужно было немедленно предупредить Гея об опасности. Если Казагранди всегда готов защитить себя и с риском для жизни отстоять свою честь, то доктор в той же ситуации был беззащитен.
Резухин некоторое время гневно хмурил лоб, передвигаясь по диагонали из угла в угол. После этого он опять подошел к своему столу, плеснул себе в рюмку из графина коричневой жидкости и, залпом ее выпив, на мгновение замер.
– Скажите, Ивановский, а что за тип Оссендовский? Перед нашей встречей Казагранди представил его барону. Говорят, этот поляк тоже прибыл из Улясутая?
– Да, какой-то заезжий авантюрист… Выдает себя за писателя и журналиста. Всюду сует свой нос, мечтал познакомиться с Дедушкой.
– Познакомился… Барон в его присутствии разоблачил прибывшего с ним Филиппова, который оказался большевистской сволочью. Видели бы вы, какой Оссендовский имел бледный вид, когда барон прострелил Филиппову голову из своего нагана. Поляк чудом не потерял сознания, что-то лепетал про то, что он гражданин Северных Штатов и известный писатель.
– Барон и его казнил?
– Нет, как ни странно, оставил этому слизняку жизнь. – Тон Резухина стал почти добродушным. – Забрал с собой в Ургу. Вам тоже стоит выдвигаться вслед за Унгерном. Я велю подготовить документы, на дорогах сейчас полно всякого сброда, возьмите с собой улачи и пару человек охраны.
Я спешил по улицам Ван-Хурэ, пытаясь найти дорогу к дому врача Гея. Очень быстро заблудился. Спрашивал у прохожих, мне указали, как лучше пройти, доктора тут действительно знали многие.
Двери дома были распахнуты, у калитки – множество свежих следов от тяжелых солдатских сапог. Мое сердце сжалось в дурном предчувствии. Я поднялся по ступенькам крыльца и заметил на дверном косяке кровь. В комнатах была повалена мебель, вещи вперемежку с битой посудой валялись на полу. Это были не следы спешных сборов, тут случился арест и обыск. Печь не успела остыть, но в дом уже пробрался холод. Кроватка, где раньше лежала больная хозяйская дочка, теперь была перевернута и изломана. Следы крови виднелись на стенах, над одним из окон вздымалась от сквозняка штора, стекло в раме было разбито, и кусок материи болтался на ветру с неприятным хлопающим звуком. Я вышел на крыльцо, аккуратно прикрыл за собой дверь и побрел переулками в сторону дома Казагранди. На душе было пусто и погано.
Казагранди появился поздно вечером. Он был пьян. Шумно отворил дверь, не глядя на меня, проследовал к столу и, опустившись на стул, сложил перед собой руки. Он был в шинели, но без папахи. Я сел напротив, но Казагранди по-прежнему не смотрел в мою сторону. В комнате стало темно, я зажег свечу, снял с буржуйки чайник и, насыпав в стаканы заварки, залил ее кипятком. Все это происходило в совершенной тишине, нарушать которую я не отваживался.
– Хуево мне, Ивановский! – тихо признался Казагранди.
Я подвинул к нему горячий чай, полковник глянул на меня с непониманием, потом как будто что-то вспомнил, взял стакан и сделал несколько глотков.
– Всех убили, суки. Детей не пожалели. Гея повесили на дереве, а всю его семью, как щенят, передушили. Я поздно приехал, уже холодные все были. Вот закопал их там же.
Я обратил внимание на то, что руки у Казагранди черны от грязи, а на ладонях кровавые мозоли. Нужно было что-то сказать, как-то утешить, но я погрузился в тупое оцепенение, не способный сделать ничего, чтобы облегчить боль этого сильного и бесстрашного мужика, повидавшего за свой век столько насилия и смертей. Вдруг я вспомнил о том, что на дне склянки, выданной мне при отъезде Рерихом, еще оставалось некоторое количество метамфетамина. Я снял с гвоздя свою шинель, порылся в карманах, достал стеклянный пузырек с порошком, высыпал его на блюдце, разделив на несколько кучек, разных по размеру, бамбуковую трубочку положил рядом.