Урод
Шрифт:
Иногда ему казалось, что он понял ее, что характер Лайвен открылся легко, как распускаются завязки хорошего кожаного тулеса. И внутри он видел обычную бедную и одинокую женщину, подорванную бесконечным трудом, затвердевшую под светом тысяч Эно и Уртов. Но стоило ей сказать еще слово, сделать едва уловимый жест — и невидимые завязки выскальзывали у него из пальцев, она снова становилась такой, как была — непонятной, насмешливой, получающей, казалось, удовольствие именно оттого, что так и не дала взглянуть на себя настоящую.
«Любопытство.
Между ними действительно что-то было — какая-то невидимая, но горячо подрагивающая нить, проходящая навылет через все сознание. И она напрягалась всякий раз, когда худая акробатка появлялась перед ним. В пульсации этой нити было даже не предостережение — утверждение. Они не просто люди, едущие в одном калькаде и делящие превратности долгого монотонного пути, они имеют значение друг для друга. В них обоих есть что-то, что важно.
— Ушедшие!.. — шепнул сам себе Крэйн, утыкаясь лицом в лежанку. — Это действительно похоже на сумасшествие.
Больше всего ему сейчас хотелось большой вместительный кувшин тайро.
И — тишину. Чтоб за тонкими стенками нальта не шуршали чужие голоса, не шелестел песок под ногами. Чтоб Садуф перестал наконец сопеть, разминая свои чудовищные руки, а Кейбель прекратил щелкать языком, разглядывая свою очередную тварь.
Он устал. От людей, от мерзостного дребезжания их голосов, от их липких влажных взглядов.
От себя. Где он, Крэйн? Кто он? Что в нем осталось и чего он хочет?
Он не знал. Он чувствовал себя пожухлым чахлым листком, который равнодушный порыв ветра тащит по земле, безжалостно комкая и втирая в серую лежащую пыль.
Он падал — бесшумно, быстро. Но не ощущал бьющих в лицо порывов воздуха, он падал в мертвой пустоте необитаемого мира. В холодной мертвой пустоте.
— Бейр.
Крэйн вздрогнул и обнаружил, что машинально прикрыл глаза. Он лежал, вытянувшись во всю длину нальта, и белесые пылинки танцевали перед его лицом в ярко-желтых пятнах Эно. Лайвен закончила перебирать олм и сидела на корточках напротив него — твердая, окостеневшая, лишь лицо живое.
— Чего?
Она приблизилась. Тонкие скулы казались еще бледнее, чем обычно, но глаза были прежние, знакомые.
— Ты еще хочешь быть шэлом?
Он не удивился. Маска, заменявшая ему лицо, уродливо исказилась. Так он улыбался.
— Что? — спросил он на всякий случай.
— Ты еще чувствуешь в себе силу быть шэлом?
— Ты что, тайлеба объелась?
Лайвен сдула со щеки прилипший длинный волос и обтерла руки от бледно-желтой крупной трухи олма.
— Брось... — Она помолчала, сдувая с длинных пальцев последние песчинки. Они поднялись в воздух вместе с пылью, закружились в свете Эно. — Неужели ты думаешь, что можно молчать всю жизнь? Я же вижу — тебе плохо. Ты думаешь. О себе, да?
— Я всегда думаю. Ничего другого не остается. При чем тут шэл?
— Ты — шэл Алдион, Крэйн.
Она сказала это просто, не напрягаясь. И по ее лицу Крэйн понял, что она знает.
— Я говорил?
— Конечно. Еще в Трисе, когда тебя крючило от тайлеба. Нотару не слышал, я его отсылала к хеггам, знаю только я. Не бойся, Хеннар ничего не знает. Это не тот человек, с которым я стала бы делиться подобными известиями.
— Ну и как это — разговаривать с бывшим шэлом?
— Нормально. Мне просто интересно, хочешь ли ты вернуть себе... что было раньше. После всего, что с тобой было. Как это — чувствовать себя тем, кем ты не являешься?
— Отвратительно, — сказал он. — Такое ощущение, что пытаешься вжиться в чужое тело. Зная, что родное навсегда сгинуло. Ты это хотела узнать?
— Не знаю. Наверное.
— Моего тела больше нет. И меня тоже нет. Осталось только это — уродливая морда Бейра. И все. А где я сам — не знаю даже я.
— Ты потерялся. — Она кивнула, ничуть не удивившись его словам. — Со мной ничего подобного не было, но я понимаю тебя. Тяжело делать свою жизнь с самого начала. Тем более если эта жизнь — голод, унижения и уродство. Ты, наверное, многое увидел... с тех пор.
— Я увидел настоящую жизнь. Не то чтобы из тор-склета я видел ее иначе, просто сейчас я оказался в ее центре, смотрю на нее изнутри, если так можно сказать. И пытаюсь понять — тот ли я Крэйн, что был до проклятия, или давно уже совершенно другой человек. У меня другое лицо, у меня другое тело. Мои мысли — то, что внутри — переменились полностью. Я даже не узнаю их.
— Ты должен был многое понять — ты смотрел на жизнь с двух сторон.
— Я и понял многое. Но изменился ли оттого, что понял?..
Слова лились легко, настолько легко, что казалось, будто он говорит сам с собой. Но Лайвен была тут — сев рядом, она не сводила с него глаз.
И что-то внутри, набухшее, как огромная опухоль, спадало и плавилось в огне вытекавших слов.
— Ты должен был измениться, Крэйн. Ты не был хорошим шэлом.
— Страдания не очищают. — Он позволил себе легкий смешок, но черные губы превратили его в тяжелый хриплый рык. — Это сказал мне один старик. И я думаю, что он все-таки был прав. Стал ли я лучше от того, что научился замечать уродство?
— Думаю, ты видел его и тогда, когда смотрел на мир из тор-склета.
— Наверное. Но тогда уродства не было во мне. А это многое меняет...
Чернь, загонщики Триса, подземелья Асенефа, жизнь в качестве куклы для битья в калькаде... Я стал лучше понимать людей, замечать, что не так уж сильно они отличаются от меня. Они жадны, как голодные карки, они урывают то, что смогут проглотить. Среди них я выделяюсь только лицом.
Раньше я считал себя высшим, только потому, что не шел на поводу у жизни. А теперь жизнь волочит меня вперед и у меня уже нет сил, чтоб цепляться за нее руками.