Шрифт:
НИКОЛАЙ ПЕРЕЯСЛОВ
УРОК КИРИЛЛИЦЫ
Роман-алфавит
"...Слово АЗБУКА состоит из двух букв: АЗ - я, БУКИ - что-то неопределенное в будущем, чего не знаешь наверняка. Раньше была загадка: "Буки-букашки, веди-таракашки, глаголь-кочерыжка". Ответ - кочерга. Почему, я так и не понял..."
Из рубрики "Детский уголок"
в газете "Тверская жизнь".
Я снова на большом нуле,
И что-то разъяснять неловко,
Да, жизнь заключена в ЧИСЛЕ,
А СЛОВО - только расшифровка...
Сергей ХОМУТОВ.
Глава А (1).
– ...АЗия мы, Алексей, А-зи-я! Ну какая мы, на хрен, Европа? Ты вот сам посуди: может, потому-то у нас и идет всё наперекосяк, что на нас, как французские панталоны на русских солдат при императоре Павле, все время пытаются натянуть какую-то несвойственную
– с ожесточением обгладывая куриный окорочок, убеждал меня известный писатель-почвенник Василий Николаевич Горохов, прославившийся своими повестями о крестных ходах, совершенных им в ближние и дальние монастыри России, которые он подписывал трехсоставным псевдонимом - Василь-из-Кундер.
Кундеры - это небольшое сельцо недалеко от Самары, на правом берегу Волги, моя и Василия Николаевича малая родина. За пределами области оно известно главным образом тем, что рядом с его околицей из подножия Жигулевских гор бьет несколько весело булькающих источников целебной минерализованной воды, которая, как утверждали страждущие, успешно лечит геморрой, кариес и трудно проходимые запоры. В шестидесятые годы здесь были выстроены два санатория-профилактория на пятьсот койко-мест каждый. Зимой их связывала с Самарой санная дорога через замерзшую Волгу, по льду которой неторопкие мохноногие лошадки таскали устланные старыми половиками деревянные сани, летом от берега до берега сновали резвые серые катерки, а весной, когда ходить и ездить по потемневшему льду было уже нельзя, в плавать ещё нельзя, любителей кундерской минеральной доставляли к месту лечения за небольшую плату темно-зелеными армейскими вертолетами.
Горохов уехал из Кундер около тридцати лет назад на учебу в пединститут, однако после его окончания домой возвращаться не стал женился на москвичке, осел в столице и начал писать свои повести. Я же после окончания кундерской средней школы поступил в Самарское культпросветучилище на библиотечный факультет, на котором то с большим, то с меньшим успехом доучился практически почти до диплома, но перед самой защитой вдруг загремел в армию. Вообще-то у нас из училища до окончания учебы на службу не призывали, но я, по своей глупости, закрутил тогда на глазах у всех опупенный роман с Галкой Шипиловой - красивой длинноволосой девахой, приезжавшей каждый день в училище на сверкающем импортном мотоцикле, которая, как утверждала молва, была то ли двоюродной, то ли троюродной племянницей тогдашнего самарского губернатора Константина Титова, - и, видимо, во избежание ненужных жизненных коллизий для именитой родственницы, с меня, вопреки правилам, сняли бронь, и отправили сначала в волгоградскую учебку, а в декабре девяносто четвертого - прямиком в город Грозный.
Новый тысяча девятьсот девяносто пятый год я встречал на площади Минутка, выволакивая на себе из-под огня москвича Фиму Таракьянца, затем, благодаря своему библиотечному образованию, был переведен в Моздок штабным писарем, где и просидел вместе с выписавшимся чуть позже из ростовского госпиталя Фимкой до самого дембеля.
Возвратившись домой, я благополучно защитил диплом библиотечного работника и, не отыскав следов исчезнувшей из Самары Галочки, вернулся в свои Кундеры и устроился работать в библиотеку расположенного неподалёку села Рождествено, где и проторчал безвылазно три с лишним года, кое-как перебиваясь на убогую библиотекарскую зарплату да привыкая к одиночеству. Санатории, откуда в годы моего детства гремел жизнерадостный голос Пугачихи, стояли полупустые и притихшие, сверстники мои поудирали из Кундер кто в Самару, кто в Тольятти, а кто и вообще на край света, благо все границы и страны стали нынче открыты для жаждущих обрести себе не такую непредсказуемую родину, как Россия, а потому почти единственной отдушиной для меня на все это время сделались книжки. Я штудировал Толстого, Достоевского, Булгакова, перечитывал по несколько раз Гоголя и Олешу, открывал наугад Пушкина, Пастернака и Рубцова, вчитывался в Розанова, Ильина и Бердяева, но так и не смог отыскать для себя вразумительного ответа на то, чем именно идущая ныне по второму кругу Чеченская война лучше того сытого семидесятилетнего мира, который обеспечивало этой республике (как, впрочем, и всем остальным её подругам по СССР) пребывание в столь яростно проклинаемой сегодня всеми советской "тюрьме народов". Не смог я найти ответ и на то, почему декларируемая в течение вот уже десяти с лишним лет на каждом углу демократия не позволяет сыну оператора котельной (то бишь попросту говоря - кочегарши) рассчитывать на взаимную любовь даже с троюродной племянницей губернатора российской области. И не потому ли, подумалось мне, наша самая читающая страна в мире почти в одночасье отшатнулась от своей великой литературы, что её высокие, но абстрактные истины оказались абсолютно не приложимыми к реалиям нашей внезапно понёсшейся, словно автобус по ухабам, жизни?
Стояли Новогодние праздники, проходя с работы и на работу заснеженной сельской улицей, я смотрел на соседские дворы, где веселилась отпущенная на каникулы ребятня, и странным виденьем грядущей поры вставало вдали все пришедшее после: все мысли веков, все мечты, все миры, всё будущее галерей и музеев, все шалости фей, все дела чародеев, все ёлки на свете, все сны детворы. Весь трепет затепленных свечек, все цепи, всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей дул ветер из степи...
И я вдруг отчетливо понял, что, просиживая дни в полупустой библиотеке села Рождествено, я никогда в своей жизни ни на какие вопросы не отвечу, а потому, порывшись в записных книжках армейской поры и отыскав там адрес незабвенного Фимы Таракьянца, я написал ему письмо с просьбой разузнать, не найдется ли для меня какой-нибудь возможности устроиться в столице. Месяца полтора-два я с нетерпением заглядывал в почтовый ящик, а потом, как это обычно и случается, забыл о своем "запросе", переключившись мыслями на какие-то текущие местные дела. Однако в начальных числах августа наш бессменный почтальон Тишкин все-таки принес мне ответ, в котором Фимка для начала обзывал меня несколько раз мудаком, а потом говорил, что если бы я сразу же после дембеля рванул в белокаменную, то уже бы давно заработал себе на небольшую квартирку, служа в охранной службе какого-нибудь банка или офиса. А теперь все самые лучшие места уже заняты и, чтобы подыскать что-нибудь достойное, придется хорошенько покрутиться, но для этого, мол, мне надо приехать в Москву самому и походить по различным конторам. Ночлег и интересное время провождение на эти дни он берёт на себя, ну, а удачу возлагает на Бога...
Прочитав письмо Таракьянца, я тут же написал заявление на отпуск и побежал к нашей заведующей Эльвире Марковне.
– Ну что ж, ну что ж, - в раздумии произнесла она, ознакомившись с моей просьбой.
– Это, наверное, даже кстати, что ты едешь в столицу. Весьма кстати... Я тут как раз пробила в Управлении культуры разрешение открыть при библиотеке музей нашего писателя-земляка Василия Горохова, и мы с ним договорились, что он передаст нам для этой цели часть своего личного архива. Вот ты его у Василия Николаевича и заберешь, я думаю, это будет сделать нетрудно. Так что можешь считать эту поездку командировкой...
Она дала мне листок с телефоном Горохова, подписала заявление на отпуск и даже пообещала по доставлении гороховского архива решить вопрос с возмещением дорожных расходов. После этого я побросал в дорожную сумку кое-какие манатки, купил в подарок Фимке бутылку лучшей в России водки "Расторопша" самарского завода "Родник" и на всякий случай - вдруг он живет с сестрой или матерью (я это, честно говоря, как-то совершенно забыл) коробку самых лучших в стране конфет шоколадной (опять-таки, блин, самарской) фабрики "Россия", а затем переплыл на катере на левый берег Волги, вскочил в первый же идущий в столицу поезд, в котором нашлось для меня свободное место, залез на верхнюю полку и чуть менее суток, сжимаясь под серой простыней, гордился пространством за то, что росло на дрожжах, и уже следующим вечером звонил в обитую черным дерматином бронированную дверь Фимкиной квартиры в одном из новеньких домов на Марьинском бульваре всё разрастающейся столицы.
Из-за того, что район Марьино, где жил Таракьянц, был, как мне пояснил один встретившийся мужик, только недавно построен Лужковым на месте бывших полей аэрации ("- Ну, говносборников, бля... Сюда раньше со всей Москвы дерьмо сваливали...") и люди ещё не успели разобраться в его не совсем четкой планировке, на поиски нужного мне дома ушла целая куча времени, но поскольку, выезжая вчера из Самары, я не решился беспокоить друга телеграммой с просьбой о встрече, то теперь был вынужден искать его жилище самостоятельно, плутая среди новостроек и выслушивая самые противоречивые советы встречных.