Урок мастера

Ему сказали, что дамы ушли в церковь, но он имел возможность убедиться, что это не совсем так, судя по тому, что увидел с верхних ступенек лестницы (она спускалась со значительной высоты двумя маршами, очень изящно изогнутыми на повороте), стоя у порога дверей длинной, залитой светом галереи, откуда открывался вид на огромную лужайку. Там, в некотором расстоянии от него, под развесистыми деревьями, прямо на траве сидело трое мужчин; четвертую же фигуру никак нельзя было принять за мужчину: против этого говорило цветное пятно летнего платья, выделявшееся среди окружавшей его густой свежей зелени очень ярким малиновым мазком. Лакей, провожавший Пола Оверта наверх, спросил, не хочет ли он сначала пройти в отведенную для него комнату. Молодой человек отклонил это предложение — ему было незачем приводить себя в порядок: ехал он очень недолго, нисколько не устал, и ему хотелось сразу же приобщиться к необычной для него обстановке, как он всегда это делал, приехав на новое место. Он постоял немного, глядя на сидевших внизу людей и на восхитительную картину — на необъятный парк старинной усадьбы неподалеку от Лондона (от этого она только становилась еще привлекательнее) в один из упоительных июньских воскресных дней.

— Но кто же эта дама? — спросил он лакея, прежде чем тот успел удалиться.

— Если не ошибаюсь, это миссис Сент-Джордж, сэр.

— Миссис Сент-Джордж, жена знаменитого… — тут Пол Оверт запнулся: ему подумалось, что лакей может этого и не знать.

— Да, сэр… по всей вероятности, сэр, — сказал слуга, которому явно хотелось дать вновь приехавшему понять, что человек, гостящий в Саммерсофте, личность безусловно значительная, будь то даже одной причастностью своей к этому дому. Тон его был, однако, таков, что наш бедный Оверт на какое-то мгновение подумал, что сам-то он, как видно, вряд ли достоин здесь находиться.

— А кто же эти господа? — спросил он.

— Один из них генерал Фэнкорт, сэр.

— Ах, вот оно что, ну спасибо. — Генерал Фэнкорт, в этом не могло быть сомнений, прославился чем-то, что он совершил (а впрочем, может быть, даже и не совершал, молодой человек не мог в точности вспомнить, как было дело), несколько лет тому назад в Индии. Лакей ушел, оставив стеклянные двери галереи открытыми, и Пол Оверт, который стоял теперь один на верхней площадке широкой двойной лестницы, облокотившись на кружевные чугунные перила, которые, как и вся прочая отделка, относились к той же эпохе, что и весь дом, увидел, что он попал в чудесное место и что пребывание его здесь обещает быть приятным. Все, что его окружало, было выдержано в одном стиле и говорило в унисон — звучным голосом Англии первой четверти восемнадцатого столетия. Можно было подумать, что это летнее воскресное утро в царствование королевы Анны: {1} слишком уж безмятежна для нашей современности была разлитая вокруг тишина; близость при ней становилась далью, и веяло таким просветленным покоем от своеобычия этого большого дома, чьи гладкие кирпичные стены, на всем протяжении своем нигде не оскверненные присутствием плюща (так женщины с очень, хорошим цветом лица не любят вуалей), выглядели скорее розовыми, нежели красными. Когда Пол Оверт заметил, что сидящие под деревьями люди начинают обращать на него внимание, он вернулся сквозь раскрытые двери назад, в длинную галерею, гордость этого дома. Она тянулась от одного его конца до другого; яркие краски ее убранства, высоко прорезанные окна, побледневшие цветочные узоры на ситце, портреты и картины, которые нельзя было не узнать, уставленные белым и синим фарфором горки, изощренные гирлянды и розетки на потолке — все это являло собой некий легкий и радостный переход, уводивший вас в глубины минувшего века.

Молодой человек был слегка возбужден: проистекало это, вообще-то говоря, от его пристрастия к высокой прозе и от характерного для артистической натуры беспокойства; ко всему прочему присоединялось еще и волнение при мысли о том, что одним из трех сидевших на траве мужчин мог оказаться Генри Сент-Джордж. В глазах юного писателя образ его старшего собрата по перу был все еще окружен ореолом, несмотря на неудачу последних его романов, которые по сравнению со снискавшими большой успех тремя предыдущими оказались намного слабее. Были минуты, когда мысль о совершенных его кумиром промахах едва не доводила Пола Оверта до слез; однако теперь, когда он очутился в такой непосредственной близости к нему (а до этого он вообще ни разу его не видел), он мог думать только об исключительности его дарования и о том, скольким сам он обязан этому человеку. Пройдясь несколько раз взад и вперед по галерее, он снова вышел на лестницу и спустился вниз. Ему всегда не хватало умения освоиться в обществе (поистине это было его слабою стороной), и поэтому, не будучи знаком ни с кем из четырех сидевших в отдалении лиц, он принялся шагать из стороны в сторону, и непрестанное движение это, казалось, вселяло в него известную уверенность в себе и избавляло от необходимости делать попытку присоединиться к расположившейся на траве компании. Во всем этом была премилая английская неловкость; он продолжал ощущать ее и тогда, когда нерешительным шагом стал пересекать лужайку наискось, словно для того, чтобы ни с кем не столкнуться. По счастью, в одном из мужчин обнаружилась столь же милая английская непосредственность, с которой он тут же поднялся с места и сделал несколько шагов в направлении вновь прибывшего, причем приветливое выражение его лица и успокаивало, и ободряло. Пол Оверт тотчас же ответил на это приветствие, хоть и знал, что тот, кто направлялся ему навстречу, не был хозяином дома. Это был высокий, пожилой, осанистый мужчина с седыми усами и румяным улыбающимся лицом. Как только они сошлись на середине пути, он, рассмеявшись, сказал:

— Э-э, леди Уотермаут говорила нам, что вы должны приехать; вот она и попросила меня, чтобы я вас принял.

Пол Оверт поблагодарил (человек этот сразу ему понравился) и вместе с ним направился к остальной компании.

— Они все пошли в церковь, — продолжал незнакомец, — все, кроме нас, а мы вот расположились тут, очень уж тут хорошо.

Оверт не мог не согласиться с ним, что это действительно дивное место, сказав, что ему никогда не приводилось бывать в этой усадьбе раньше и он в совершенном восторге от того, что здесь видит.

— Ах, вы тут никогда не бывали? — воскликнул его собеседник. — Это чудесный уголок, только, знаете, делать-то тут особенно нечего.

Оверт не мог понять, что именно он собирался «делать»; у него было такое чувство, как будто сам он делал так много. К тому времени, как они подошли к деревьям, под которыми сидели все остальные, он успел догадаться, что спутник его военный, и (таковы уж были склонности Пола Оверта) от этого он становился в его глазах еще более привлекательным. Разумеется, это был человек деятельный, он должен был всегда чего-то добиваться, и все в нем противилось безмятежной идиллической жизни. Но при этом он, как видно, отличался таким добродушием, что принимал выпавшую на его долю бесславную передышку как некую печальную необходимость. Пол Оверт разделил минут двадцать этого досуга с ним и со всеми остальными: те смотрели на него, а он — на них, не очень-то понимая, кто же эти люди, продолжавшие меж тем начатый разговор, содержание которого от него ускользало. В сущности, это был разговор ни о чем, где неожиданные, случайные паузы перемежались с каскадами светской болтовни, и вертелся он вокруг каких-то имен и названий мест, которые мало что ему говорили. Однако живое участие в нем собеседников и сама неторопливость были приятны ему и очень под стать пленившему его теплому воскресному утру.

Внимание Оверта на первых порах было поглощено одним частным вопросом. Он спрашивал себя, не Сент-Джордж ли один из двух более молодых людей, которых он видел перед собой. Многих своих знаменитых современников он знал по фотографиям; что же касалось этого прославленного, но последнее время сбившегося с пути романиста, то, как ни странно, ему никогда не случалось видеть его лица. Одного из этих двух следовало, правда, исключить — он был для него слишком молод; другой же, пожалуй, был недостаточно умен, и у него были такие невыразительные, лишенные всякой пытливости глаза. Если глаза Сент-Джорджа действительно оказались бы такими, то проблему внутренней противоречивости его таланта разрешить было бы еще труднее. К тому же обладатель этих глаз так вел себя с дамой в красном, как нельзя себе представить, чтобы мог вести себя с женою даже писатель, которого критики обвиняли в том, что он слишком многим готов пожертвовать ради стиля. И наконец, сам не зная почему, но Пол Оверт думал, что если бы этот человек с невидящими глазами носил имя, от которого сердце его начинало биться (а у него к тому же еще были эти несуразные модные бакенбарды — юный поклонник знаменитого писателя никогда бы не мог представить себе его лица в столь вульгарном обрамлении), то он непременно бы чем-нибудь выказал, что узнает его, встретил бы по-дружески, был бы хоть немного наслышан о нем, знал бы, что это он написал «Джинистреллу», и, уж во всяком случае, до него донеслось бы, что этот только что вышедший роман произвел впечатление на знатоков. Пол Оверт боялся чересчур возгордиться собой, но он подумал, что с его стороны не было бы нескромностью допустить, что то обстоятельство, что он является автором «Джинистреллы», уже может служить ему известной рекомендацией. Сопровождавший его военный представился. Это был Фэнкорт, но вместе с тем это был Генерал, и за эти несколько минут он успел сообщить приехавшему, что прослужил двадцать лет за границей и только недавно вернулся.

— И что же, вы собираетесь остаться в Англии? — спросил Оверт.

— О да, я уже купил себе домик в Лондоне.

— И, надеюсь, вы довольны, — сказал Оверт, глядя на миссис Сент-Джордж.

— Ну как вам сказать, маленький домик на Манчестер-сквер, особенно радоваться тут нечему.

— Нет, я говорю, вы довольны тем, что снова дома, что вернулись в Лондон.

— Моя дочь этому рада, а это главное. Она очень любит живопись, и музыку, и литературу, и тому подобное. В Индии ей всего этого не хватало, ну а в Лондоне она это находит или, во всяком случае, надеется найти. Мистер Сент-Джордж обещал ей помочь, он к ней удивительно добр. Она пошла в церковь, она это тоже очень любит, но через четверть часа они вернутся. Разрешите, я представлю вас ей, она будет так рада с вами познакомиться. Должен вам сказать, что она прочла от корки до корки все, что вы написали.

— Я буду очень рад, только написал я не так уж много, — сказал Оверт, который уже понял, что генерал имеет лишь очень смутное представление о его творчестве, однако нисколько не был этим обижен. Его только удивляло, что при том, что тот выказал ему столь дружеское расположение, он не подумал даже познакомить его с миссис Сент-Джордж. Коль скоро он заговорил о том, что хочет его представить, то ведь мисс Фэнкорт (по всей вероятности, она не замужем) находилась в эту минуту далеко, в то время как жена его знаменитого confrere [1] была здесь, можно сказать, рядом. Особа эта просто поразила Пола Оверта: это была очень хорошенькая женщина, выглядевшая удивительно молодо и отличавшаяся таким изяществом, что ему показалось (вряд ли сам он мог бы сказать почему), что все это напоминает какую-то мистификацию. Никто, разумеется, не мог отнять у Сент-Джорджа право иметь хорошенькую жену, но молодой человек никогда бы не принял эту самоуверенную даму в эффектном парижском платье за подругу жизни писателя. Он понимал, что, вообще-то говоря, подруга эта чаще всего может принадлежать к самым различным типам женщин; его собственные наблюдения убедили его, что она совсем не обязательно должна быть унылой и нудной. И все же никогда еще ему не случалось видеть, чтобы всем обличьем своим она показывала, что благополучие ее в большей степени в порядке вещей, чем перепачканный чернилами и заваленный корректурами письменный стол. Миссис Сент-Джордж могла быть скорее уж женою того, кто «ведет» книги, чем того, кто их пишет; того, кто воротит крупными суммами в Сити и занят сделками более выгодными, чем те, что поэты совершают со своими издателями. При всем этом она как бы намекала на некий успех более личного свойства, как если бы именно она являла собой наиболее характерное порождение века, когда общество, мир, занятый разговорами, сделался огромной гостиной, а Сити — всего лишь передней, через которую туда попадают. Сначала Оверт решил было, что ей около тридцати; потом, спустя некоторое время, он стал думать, что, вероятнее всего, ей под пятьдесят. Но двадцатью годами этими ей как-то удавалось жонглировать; они мелькали только изредка, точно кролик, которого фокусник ухитряется спрятать в рукаве. Кожа ее отличалась необычайною белизной, и все в ней было очаровательно: глаза, уши, волосы, голос, руки, ноги (которые особенно выигрывали от непринужденности, с какою она расположилась сейчас в плетеном кресле), и бесчисленные кольца, которыми были унизаны ее пальцы, и ленты на платье. Вид у нее был такой, как будто она надела на себя все самое лучшее, чтобы идти в церковь, а потом вдруг нашла, что платье ее слишком для этого нарядно, и решила остаться дома. Она рассказала довольно длинную историю о том, как бесчестно вела себя леди Джейн с герцогиней, а потом совсем коротенькую — о тем, как она что-то купила в Париже (на обратном пути из Канн) {2} для леди Эгберт, которая с ней так и не расплатилась. Полу Оверту казалось, что она хочет представить знаменитых людей лучше, чем они есть, до тех пор, пока он не услышал, как она говорит о леди Эгберт: она так ее поносила, что ему стало ясно, что он ошибался. Он почувствовал, что лучше бы понял ее, если бы взгляды их встретились, но она за все время почти ни разу на него не взглянула.

— А, вот они идут, наши достойные друзья! — сказала она наконец, и Пол Оверт увидел, как вдалеке появились те, что возвращались из церкви; их было несколько человек, и шли они по двое и по трое в глубине широкой аллеи, под низко нависшим сводом ветвей, сквозь которые кое-где пробивались солнечные лучи.

— Если вы хотите этим сказать, что мы, здесь сидящие, недостойны, то я протестую, — воскликнул один из мужчин. — И это еще после того, как я все утро старался быть вам приятным!

— Если бы только они сочли вас приятным!.. — сказала миссис Сент-Джордж, улыбаясь. — Ведь как мы все ни заслуживаем похвал, согласитесь, что они все же заслужили их еще больше.