Шрифт:
1 августа 1928 г.
Сударь,
После долгих колебаний я решаюсь послать вам эти страницы, машинописную копию дневника, который мне оставила моя мать. Она умерла 12 октября 1916 года в больнице Н…, где в течение пяти месяцев ухаживала за инфекционными больными.
Я позволила себе изменить лишь имена действующих лиц. Вы можете опубликовать эти страницы, если, по вашему мнению, их чтение будет в какой-то степени полезным для некоторых молодых женщин. В этом случае название «Урок женам» меня вполне устроило бы, если вы не считаете, что после Мольера пользоваться им неприлично. Само собой разумеется, что слова «часть первая, часть вторая, эпилог» были добавлены мной.
Не ищите со мной встречи и позвольте мне подписать это письмо вымышленным именем.
Женевьева Д…
Часть I
7 октября 1894 г.
Мой друг,
Мне кажется, что я пишу, обращаясь к тебе. Я никогда не вела дневника. Я даже никогда ничего не писала, кроме обычных писем. И я бы тебе их, конечно, писала, если бы не виделась с тобой каждый день.
Видишь, как плохо я пишу. Это предложение, которое я пишу в слезах, мне кажется ужасным. Наверное, поэтому я его и перечитываю? Не знаю, научусь ли я когда-нибудь хорошо писать. В любом случае одного старания недостаточно.
Итак, я говорила, что до встречи с тобой я искала цель в жизни. А сейчас моей целью, моим призванием, самой моей жизнью стал ты, и я стремлюсь только к тебе. Я знаю, что только с тобой, только с твоей помощью я смогу наиболее полно раскрыться. Ты должен руководить мною, вести меня к прекрасному, доброму, к Богу. И я молю Господа помочь мне преодолеть сопротивление отца; и для того, чтобы моя страстная мольба была услышана, я пишу ее здесь: Боже, не вынуждай меня ослушаться папу! Ты знаешь, что я люблю только Робера и смогу принадлежать только ему.
По правде говоря, лишь со вчерашнего дня я понимаю, в чем смысл моей жизни. Да, это произошло только после этого разговора в саду Тюильри, когда он раскрыл мне глаза на роль женщины в жизни великих людей. Я столь невежественна, что, к сожалению, забыла приведенные им примеры; но я по крайней мере сделала следующий вывод: отныне вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы он смог выполнить свое славное предначертание. Естественно, об этом он мне не говорил, ибо он скромен, но об этом подумала я, ибо я им горжусь. Впрочем, думаю, что, несмотря на скромность, он совершенно четко сознает свои достоинства. Он не скрывал от меня, что он очень тщеславен.
— Речь не идет о том, что я хочу добиться личного успеха, — сказал он мне с очаровательной улыбкой, — но я хочу осуществить идеи, которые я представляю.
Мне хотелось бы, чтобы отец мог его слышать. Но папа настолько упрям в отношении Робера, что он мог бы увидеть в этом то, что он называет… Нет, даже не хочу писать этого слова! Как он не понимает, что такими словами он унижает не Робера, а самого себя? В Робере я люблю именно то, что он относится к себе без самолюбования, что он никогда не забывает, в чем заключается его долг. Когда я рядом с ним, мне кажется, что все другие люди просто не знают, что такое настоящее достоинство. Он мог бы меня просто подавить им, но, когда мы с ним остаемся наедине, он старается делать так, чтобы я этого никогда не чувствовала. Я даже нахожу, что иногда он преувеличивает: опасаясь, что рядом с ним я ощущаю себя маленькой девочкой, он сам с удовольствием начинает ребячиться. А вчера, когда я его за это упрекнула, он внезапно стал очень серьезен и, положив голову мне на колени, поскольку он сидел у моих но, прошептал с какой-то восхитительной грустью:
— Мужчина — это всего лишь состарившийся ребенок.
Воистину будет очень печально, если столько очаровательных, иногда столь сильных, столь полных смысла слов будет утеряно. Я обещаю тебе написать их здесь как можно больше. Уверена, что он впоследствии с радостью их вновь прочитает.
И сразу после этого нам пришла в голову идея вести дневник. Не знаю, почему я говорю «нам». Эта идея, как и все хорошие идеи, принадлежит ему. Короче говоря, мы обещали друг другу писать вместе, то есть каждый будет писать со своей стороны то, что он назвал «нашей историей». Для меня это легко, ибо моя жизнь заключается в нем, но, что касается его, сомневаюсь, что это ему удастся, даже если у него будет достаточно времени. Более того, будет неправильно, если я займу слишком большое место в его жизни. Я много ему говорила о том, что понимаю, что у него карьера, планы, светская жизнь, что он не может позволить себе обременять себя моей любовью и что если он должен быть всем в моей жизни, то я не могу и не должна быть всем в его жизни. Мне интересно знать, что он написал обо всем этом в своем дневнике. Но мы поклялись не показывать их друг другу.
— Только такой ценой дневник может быть искренним, — сказал он, целуя меня не в лоб, а в переносицу, как он это обычно делает.
Впрочем, мы договорились, что тот, кто из нас двоих умрет первым, завещает свой дневник другому.
— Это вполне естественно, — сказал я довольно глупо.
— Нет, нет, — очень серьезно продолжил он. — Мы непременно должны
Ты улыбался, когда я говорила, что не знаю, о чем писать в дневнике. И действительно, я уже исписала целых четыре страницы. Мне было очень трудно удержаться, чтобы не перечитать их, но, если я их перечитаю, мне будет еще труднее их не разорвать. Самое удивительное, что я начинаю испытывать удовольствие от дневника.
12 октября 1894 г.
Робера внезапно вызвали в Перпиньян к матери, о состоянии здоровья которой он получил довольно печальное известие.
— Надеюсь, все обойдется, — сказала я ему.
— Так говорят всегда, — ответил он с мрачной улыбкой, которая свидетельствовала, насколько в глубине души он был озабочен. И я тут же рассердилась на себя за свои глупые слова. Если бы из моей жизни вычеркнуть все по привычке сделанные во время бесед жесты и произнесенные фразы, то что в ней останется? Подумать только: мне надо было встретить выдающегося человека, чтобы осознать это! В Робере меня восхищает именно то, что он ничего не говорит и не делает, как обычные люди, и при этом в нем нет и намека на манерность или высокомерие. Я долго искала подходящее слово, которое могло бы характеризовать его внешность, одежду, слова, жесты: оригинальный — слишком сильно; необыкновенный, особенный… Нет, я все время возвращаюсь к слову «изысканный», и мне бы хотелось, чтобы это слово не применялось ни к кому другому. Мне кажется, что этой особой изысканностью его натуры и поведения он обязан лишь самому себе, так как он дал мне понять, что его семья была довольно простого происхождения. Он сказал, что ему не приходится краснеть за своих родителей, но даже эти слова подразумевают, что человек менее прямой и благородный мог бы их стыдиться. Кажется, его отец был торговцем. Робер был еще мальчик, когда тот умер. Он неохотно говорит об этом, а я не осмеливаюсь его расспрашивать. Думаю, он очень любит свою мать.
— Только к ней у вас могли бы быть основания ревновать меня, — сказал он мне еще тогда, когда мы с ним были на «вы».
У него была сестра, но она умерла.
Хочу воспользоваться его отсутствием и появившимся поэтому временем, чтобы рассказать здесь, как мы с ним познакомились. Мама хотела взять меня с собой к Дарбле, которые пригласили ее на чай, где должен был выступать венгерский виолончелист, как говорят — чрезвычайно талантливый, но я сослалась на сильную мигрень, чтобы меня оставили в покое и наедине… с Робером. Я уже не понимаю, как я могла так долго находить удовольствие в «светский развлечениях», или скорее я прекрасно понимаю, что в них мне нравилось лишь то, что льстило моему тщеславию. Сейчас же, когда я нуждаюсь в одобрении только со стороны Робера, мне безразлично, нравлюсь ли я другим, а если и не безразлично, то только потому, что я вижу, какое удовольствие он от этого испытывает. Но в то время, столь недавнее, но, как мне кажется, уже столь далекое, как высоко я ценила улыбки, комплименты, похвалы и даже зависть и ревность некоторых подруг, после того как однажды на втором фортепьяно я исполнила (и должна признаться, даже с блеском) оркестровую партию в Пятом концерте Бетховена, в то время как солировала Розита! Я старалась казаться воплощением скромности, но как же мне было лестно получить больше поздравлений, чем она! «Розита — профессионал, тут удивляться не приходится, но Эвелина!..» Больше всего аплодировали люди, в музыке ничего не понимающие. Я знала это, но принимала их комплименты, над которыми должна была бы посмеяться… Я даже думала: «В конечном счете они обладают большим вкусом, чем я предполагала». Вот так я постоянно уступала этому абсурдному тщеславию. Хотя, нет, сейчас я вижу, какое развлечение можно найти во всем этом: смеяться над другими. Но в любом обществе именно я всегда кажусь себе самой смешной. Я знаю, что не очень красива и не слишком умна, и плохо понимаю, что Робер нашел во мне такого, за что смог полюбить меня. Кроме средних музыкальных способностей, я не обладаю никакими талантами для того, чтобы блистать в обществе, а несколько дней тому назад я вообще бросила фортепьяно, и, вероятно, навсегда. Ради чего? Робер музыку не любит. На мой взгляд, это единственный его недостаток. Но с другой стороны, он столь тонко разбирается в живописи, что я удивляюсь, почему он сам не пишет. Когда я ему об этом сказала, он улыбнулся и объяснил, что, когда тебя природа «наказала» (он употребил именно это слово) слишком разнообразными талантами, самое трудное — не придавать излишнего значения тем из них, которые меньше всего его заслуживают. Чтобы по-настоящему заняться живописью, ему пришлось бы пожертвовать очень многим, и, как он мне сказал, не в живописи он может принести наибольшую пользу. Думаю, он хочет заняться политикой, хотя прямо он мне об этом не говорил. Впрочем, я уверена, что, чем бы он ни занялся, он обязательно добьется успеха. Причем для того, чтобы справиться с любым делом, он совсем не нуждается в моей помощи, и это даже могло бы меня немного огорчить. Но он настолько добр, что делает вид, что не может без меня обойтись, — и эта игра так мне приятна, что я, не веря в нее, охотно в ней участвую.
Я начинаю писать о себе, хотя и обещала себе не делать этого. Как прав был аббат Бредель, предупреждая нас об опасностях эгоизма, который, по его словам, умеет иногда принимать обличье преданности и любви. Люди любят самоотречение, испытывая удовольствие при мысли о том, что в них нуждаются, и любят, когда им об этом говорят. Истинная преданность та, о которой знает только Бог и за которую лишь от него ожидаешь в ответ внимания и вознаграждения. Но я думаю, ничто так не учит скромности, как любовь к великому человеку. Именно рядом с Робером я лучше понимаю свои недостатки, и то немногое, что я имею, мне хотелось бы отдать ему… Но я собиралась рассказать о начале нашей истории, и прежде всего о том, как мы познакомились.