Урок
Шрифт:
Врач (женщина 40 лет). Я, конечно, не разделяю мыслей Достоевского о ценности страдания, но и полное отсутствие страдания может быть опасно. Они страдали, ваши героини? Если не от неразделенной любви или «мировой скорби», то хотя бы от элементарной физической боли? Наука освобождает человека от страданий, которые раньше казались неизбежными, и это великое благо… Страдания унижают — нравственно и физически. Но… они же воспитывают волю, часто облагораживают и, что самое существенное, делают реальным сострадание. Человек, никогда не испытывавший резкой физической боли, может при отсутствии тонкой душевной организации и не понять, что чувствуют при ударе в «солнечное сплетение». Диалектика, видимо, в том, что, освобождая от страданий, надо с особой углубленностью воспитывать,
Сегодня повторяют, часто: научно-техническая революция намного опережает нравственное развитие. Поневоле все чаще возвращаешься к мысли об охранительной сути боли, хорошо известной медикам, и начинаешь думать, не обладает ли она и целительной нравственной силой, столь важной в условиях разрыва между научно-техническим и этическим развитием человечества… Но когда перед тобой ребенок, у которого что-то болит, делаешь все, чтобы не болело никогда, благословляя науку за то, что она тебе помогает в этом все эффективнее. Как видите, я не совсем логична…
Социолог (мужчина 45 лет). Полагаю, что «героини» ваши весьма страдали «синдромом скуки». Они могли сами и не осознавать этого, потому что данный синдром компенсировался непрерывной сменой ощущений, впечатлений, стимулов. Но даже и не осознавая того, они были томимы, именно томимы скукой. Не было у них аппетита к жизни. Я полагаю, они были равнодушны и к вещам, и к людям. И если вовремя не помочь подобным индивидам развить в себе интерес к жизни, к труду, что требует усилий души, — скука рано или поздно становится источником деструктивного поведения даже у личностей небесталанных. В этом смысле весьма показательна Виктория. Ее учили танцу, но не учили «работе души», без которой личность, даже соприкасаясь внешне с искусством, не может быть подлинно творческой. И вот когда она перестала танцевать после исключения из хореографического училища, ее расположенность к скуке нашла выход в агрессии. Не сумев развить в себе творческих, созидающих данных, она начала разрушать. Есть люди «с искрой», которых особенно важно научить труду души, умению развивать собственную личность, иначе разгорится не тот огонь, который нужен обществу…
Нейрофизиолог (мужчина 75 лет). Я хочу рассказать вам о крысах… Чтобы установить, испытывают ли крысы способность к сопереживанию, был поставлен эксперимент: крыса наваливалась на рычажок иначе она не могла получить подкормку — и вызывала тем самым посредством рычажка у другой крысы острую физическую боль, видела, как та корчится в муках. И вот эксперимент установил: можно крыс разделить на три категории. Первая, самая большая, видя страдания сородичей, быстро отказывалась от лакомства, не хотела получать его подобной ценой. Вторая делала то же после перемены ролей, то есть когда самое лакомку ставили в положение существа, испытывающего боль оттого, что ее сородич получает удовольствие. И, наконец, третья, самая ничтожная часть даже после перемены ролей не отказывалась от подкормки. Экспериментаторы рассматривали это как резкое отклонение от нормы. Даже у крыс жестокость патология. Все живое наделено даром сочувствия, сопереживания. Тех, у кого этот дар отсутствует, надо лечить. Повторяю, лечить. Я хочу рассказать вам о крысах…
С чисто познавательной целью автор настоящего повествования познакомил читателей с рядом точек зрения ученых на жестокость, но это не означает, что он их разделяет.
«…Повреждения у Киры П. в виде ушибов головы с сотрясением головного мозга и кровоподтеков в области обоих глаз могли возникнуть в указанное время от воздействия твердых, тупых…»
«…Как показывала Кира П., во время избиения за этим наблюдали человек десять неизвестных ей людей».
6
Эти
В подобные минуты я сам себе казался травматологом, который настолько сосредоточен на исследовании структур «переломов» и особенностей шоковых состояний, что уже не в силах отвлечься и различать вокруг нормальную, без ущерба, жизнь, и лишь потом отчетливо понял: именно эту нормальную жизнь и надо увидеть в разнообразии ее и полноте, чтобы суметь по-настоящему и осмыслить, устранить патологию.
А пока я вглядывался в лица молодых людей, которые могли быть, по-моему, теми «неизвестными»: в женственно-, безвольные или пародийно-аскетические лица юношей и в сомнамбулически-сонные или иронические, с каплей хмеля лица девушек.
В поисках «десяти неизвестных» я не забывал и об одиннадцатом человеке — о художнике, хозяине «острова обратного времени», где бывали не раз Виктория и Наташа. Не утомляя читателя подробностями, сообщу лишь, что этот «остров» я нашел и познакомился с «островитянином».
Если попытаться определить односложно самое замечательное в его облике, то, пожалуй, этим определением будет потертость. Слово это касательно не вещи, а человека ввел в литературу, по-моему, Достоевский, и тут оно мне показалось более чем уместным, хотя и шла у Достоевского речь не о потаенной сути, а о потертости видимой, облик же моего собеседника отличался современной — с отливом и художественность — респектабельностью. И при этом потертость была ощутима, как чувствуется она явственно при тщательном ощупывании вещи, отлично реставрированной, но, увы, с неустранимой изношенностью в невидимых местах.
Он, конечно, не помнил ни Виктории, ни Наташи, но я и не собирался осуществлять дополнительное расследование, устанавливать степень чьей-то вины, я был не частным детективом, не судьей и хотел лишь одного — понять «переломы» до последних микроструктур.
— Почему вашу мастерскую называют «островом обратного времени»?
Мне хотелось услышать объяснение — от него самого. На стенах висело несколько, видимо, с умыслом отобранных репродукций с картин и рисунков Пикассо — человеческие лица, распадающиеся на геометрические фигуры, — и он подвел меня к ним.
— Извините за банальность, но для ясности начну с нее. Вам, разумеется, известно: многие открытия науки и философии до того, как стать формулами и системами, были художественными озарениями. Это относится и к идее обратного времени. Норберт Винер заметил однажды, что возможны существа в иных, фантастических… — он небрежно взмахнул рукой, — мирах, для которых время течет в обратном направлении, и сообщение между нами и ими невозможно. Если бы они рисовали лицо, нам это показалось бы катастрофой, гибелью лица, его распадом… — Он говорил удивительно «складно», точно повторяя заученное наизусть. — А если бы мы рисовали лицо, это им показалось бы распадом и гибелью. Любопытно, не так ли? Но самое любопытное в том, что до Винера лет за двадцать это показал Пикассо. — Он торжествующе улыбнулся и неожиданно буднично добавил — Сейчас будет кофе. Вам покрепче?