Урок
Шрифт:
Что я мог ей объяснить! Чтобы она хоть что-то поняла, нужно было рассказать ей всю мою жизнь. Я покорно извинился. «Иди, иди! — орала она мне вслед. — Ишь, сладенького захотел и сам полез со сладким. Мерзавец, мерзавец из мерзавцев!» Чувствовалось, что она обижена в жизни мужчинами.
В памяти моей вдруг ожила та девочка, с которой я когда-то сидел на одной парте и чье имя опрометчиво вырезал перочинным ножиком. Она нанесла мне первый удар в жизни. Эта — нанесла последний. Я решил уйти из жизни. Нет, нет, это, наверное, сейчас кажется мне, что я что-то тогда решил. На самом деле я переживал состояние, когда человек не способен
Нечто подобное я переживал и тогда, когда моя маленькая соседка по парте подняла руку и сообщила учителю, что я занимаюсь «порчей государственного имущества». Но, как ни странно, тогда, в детстве, это состояние было менее сильным.
Почему я упомянул о том, что это странно? Потому, что чувства, теперь переполнявшие меня, были чувствами обиженного ребенка, обиженного, униженного, непонятого. И это сейчас-то, при уже лысеющей голове!
Если перевести эти чувства в мысли, точнее, в сумбур мыслей, то, наверное, вот что получится:
«Господи! Как все уродливо вышло! Какой скверный анекдот! Я первый раз попытался что-то подарить — подарить женщине, чужой, незнакомой, — но дело не в том, что она чужая и незнакомая, я ведь дарил с опозданием на семь лет той, юной и любимой! Как все уродливо и странно, почему именно эта, похожая на кассиршу из столовой и на ту девочку из моего детства, которая выросла и стала еще злее, почему именно она оказалась на пустынном углу? Ведь могла бы быть на ее месте добрая, понимающая, мудрая! Ведь мне ничего не было нужно: только чтобы не отклонили руку и, может быть, улыбнулись бы!»
Я шел наугад, переполненный этими чувствами, и очнулся у железнодорожного полотна. Вдали, нарастая, стучали колеса поезда. Через минуту… через минуту. Состояние мое вдруг резко изменилось, голова стала легкой и ясной. Через минуту… через минуту. Я понял, что совершить это легко. До ужаса легко. Вверху, на мосту, по-прежнему неслись автомобили, шли пешеходы. Рядом со мной остановился какой-то мужчина с мальчуганом. Он что-то рассказывал ему, оживленно жестикулируя, потом они быстро ушли, мгновенно исчезли. Какая-то женщина с тяжелыми сумками шла по ту сторону полотна. Я опустил голову, чтобы больше ничего не видеть, ждал. Я решил умереть. Тянулись секунды, мне казалось, что я бесконечно долго вот так стою, вслушиваясь в медленно нарастающий стук колес, я никогда не думал, что поезда ходят так медленно, не хотелось ни о чем думать, но все думалось… Через какую-то бесконечно долгую минуту и автомашины на мосту, и пешеходы, и женщина по ту сторону полотна, и даже неизвестно куда исчезнувший мужчина с мальчуганом будут в той или иной степени, может быть, чуть-чуть, но удивлены и даже ошеломлены непосредственно увиденным событием, маленьким, но событием: моим уходом из жизни. Люди и машины на мосту остановятся, женщина, наверное, закричит…
И я вдруг подумал… я вдруг подумал… я вдруг подумал, и это спасло меня. Подумал, что кидаю себя, жизнь на рельсы так же, как некогда поставил нетронутое кушанье на стол с нечистыми подносами. Я ощутил что-то нечистое в том, что хочу совершить. Всю жизнь во всех моих неловкостях, нелепостях, неудачах меня ободряла мысль, что, несмотря ни на что, я чистый человек, пусть несуразный, неумеха, нескладеха, но — чистый! Если быть абсолютно честным, эта мысль несколько утешала меня до известного вам разочарования во «внутренних монологах». Затем я вообще старался о себе, о собственной
Я повернулся спиной к железнодорожному полотну, время из замедленного стало нормальным, за мной мгновенно загрохотал, обдавая меня жарким воздухом, поезд.
Я испытывал огромную усталость и какое-то, как понимаю теперь, умиление, растроганное состояние души. Мне было больно и… хорошо. Нечто подобное я испытывал в детстве после операции в больнице, когда отходил от местного наркоза, было все больнее, но чем больнее, тем лучше на душе, — потому что то, чего я боялся, осталось позади и оказалось менее страшным, чем я думал.
Мне захотелось с кем-нибудь поговорить. Все равно с кем и все равно о чем. К женщинам, конечно, я подойти после всего пережитого не решался. А как подойти к мужчинам? Смешно сказать: мне двадцать пять лет, я детдомовец, рабочий человек, а заговорить с незнакомым для меня до сих пор было делом почти невозможным, даже в поездах, где развязываются языки, я больше молчал. Я решил попросить у кого-нибудь закурить. По моим наблюдениям, табак, как и водка, весьма стимулирует мужское общение. Я подошел к нескольким незнакомым людям разного возраста — от шестнадцати до семидесяти лет — и все они, как назло, оказались некурящими. Можно было подумать, что я попал в какой-то город для некурящих. Были некогда железнодорожные вагоны для некурящих, а теперь появились города… Этой мысленной шуткой я пытался себя утешить, уйдя от мысли, что я как был неудачником до той решающей минуты у железнодорожного полотна, так неудачником и остался и, в сущности, ничего не изменилось.
Почему нельзя остановить человека на улице и попросить его выслушать историю жизни? Обратиться к нему не со стертыми словами: «Сигаретой не угостите?», а доверчиво: «Человек, выслушай мою исповедь!» Может быть, когда-нибудь это будет естественно? Но сегодня, пожалуй, дико.
На стоянке такси выстроилась шеренга машин, и я подумал: а что, если сяду и расскажу все шоферу? Живой человек, и деться ему некуда: не выпрыгнешь из машины. И деньги с пассажира берет немалые, хочешь не хочешь выслушивай, шоферы такси, говорят, самые общительные люди…
Я сел, рассказал шоферу, будто бы командирован в этот город на несколько дней и вот хочу посмотреть его, увидеть стройку ночью, делать мне нечего, деньжата есть, в общем — покатай! Он хмуро выслушал: «Поехали». И не успели мы тронуться, не поворачивая головы, он ко мне обратился: «Я тебя никогда не видел и, наверное, не увижу никогда в жизни, ты не отсюда, послушай, что иногда судьба выкидывает». В общем повторился сюжет того печального чеховского рассказа о старом несчастном извозчике с той лишь разницей, что этот, сегодняшний, за баранкой, нашел седока, который наконец выслушал его.
И вот ночь, я опять в общежитии, соседи мои храпят во сне, а я пишу вам это письмо. Помните, в самом начале я обещал вам сообщение немалой важности. Сейчас вы, наверное, будете разочарованы. Оно заключается в том, что я живу. Живу. Я не ушел из жизни. Живу-у…
…На этом кончалась исповедь одинокого человека. Письмо без подписи. Письмо, написанное для того, чтобы рассказать историю одной жизни и поделиться неожиданной радостью: я живу.
Когда я кончил читать письмо, я испытал уже не раз пережитое мной удивление, подняв голову и увидев, что в комнате никого нет.