Урок
Шрифт:
И в выступлениях после доклада повторялось без числа: «главный инженер не сыграл…», «главный инженер не уловил…», «главный инженер не понял…». С особым старанием ораторы тянули мысль, что главный инженер не осознал величественных аспектов развивающейся сейчас в мире научно-технической революции. При этом оставалось глубокой тайной, какое отношение имеет научно-техническая революция, скажем, к тому, что столярных изделий и стекла завезли на все девять этажей, в то время как лишь первый начал над землей подниматься и добро это погибло под дождем, снегом и под сапогами.
Главный инженер постепенно, от выступления к выступлению, обретал черты мифологического героя, ответственного за малейшие отклонения от нормального хода вещей. И поскольку высокое это назначение, увы, не было реализовано, он тоже, подобно некоторым мифическим героям и божествам, к концу собрания был растерзан на части: порой казалось, что совершается некое символическое жертвоприношение…
А через год трест плана опять не выполнил, работал даже хуже, чем раньше, но на собрании никто о главном инженере не упомянул. Будто бы должность эту упразднили вовсе. И объяснялось молчание, как читатель и сам догадывается, тем, что Главный опять стал главным — с именем и реальной силой, Возвеличить, потом растерзать символическую фигуру оказалось куда легче, чем коснуться Тимофея Ивановича… Миф о главном инженере был сочинен и забыт. В этом — магия трибуны.
Первые мои наблюдения за людьми на трибуне совпали с тем временем, когда в жизнь широко вошли «космические» термины и формулы; один острослов, когда я с ним заговорил на интересующую меня тему, загадочно заметил: «Трибуна — та же барокамера… Не выдержишь испытания — не поднимешься вверх».
Поначалу я моего собеседника не понял, потом — по размышлении — его метафора показалась мне интересной, да, в самом деле, как и барокамера, трибуна порой странным образом «отрывает» человека от реальной жизни с ее вопросами, заботами, делами, создавая вокруг оратора некую «ауру». В барокамере, как известно, космонавты, чтобы не утратить чувства реальности, читали стихи Пушкина и Лермонтова; на трибуну делового собрания со стихами не выйдешь, поэтому самопроизвольно рождается иная тактика. Ее остроумно описали еще Ильф и Петров в «Двенадцати стульях» — в сцене митинга по случаю пуска трамвая в Старгороде. Пока ораторы шли к трибуне, им искренне хотелось рассказать о вещах насущных и важных именно для родного города: о переустройстве рынка и постройке мясохладобойни, о замене временного моста постоянным и о субботниках, но, открыв рот, они говорили о «Чемберлене и румынских боярах» и уже не могли остановиться. Им казалось, что с трибуны — хотя и была это трибуна, в сущности, делового, местного собрания — можно говорить лишь в «международном масштабе».
Мир не стоит на месте. Ораторы, боявшиеся показаться чересчур будничными, сегодня охотно говорят — к месту и не к месту — о «научно-технической революции».
Я завел тетрадь, которую назвал «параллельные места»; записывал в нее то, что говорилось мне в частных беседах до собрания, и то, во что трансформировалось это на самом собрании, в выступлениях с трибуны. Замечу, кстати, что собраний, совещаний, заседаний у наших строителей — да и в остальных хозяйственных организациях — более чем хватает.
Вот «параллельные места»:
К. (бригадир молодежной бригады) до собрания:
«Мы строим сейчас дом 16-этажный, жилой, экспериментальный. Мы бы его еще три месяца назад кончили, но деталей необходимых не было. Я по поручению ребят ездил и в трест, и в главк доказывать, что для экспериментального дома нужны именно эти, а не другие детали, но мне никто не помог, а к Михаилу Даниловичу даже не допустили. Наконец получили детали, и вышла петрушка с краном. Он рассчитан на 14-этажные дома, а у нас с верандой на крыше — семнадцать. Машинист говорит: „Не буду поднимать, опасно“. Тогда я дошел до Михаила Даниловича, и он рассердился: „Трус ваш машинист!“ А почему трус? К технике надо относиться серьезно. Дело не в трусости, а в головотяпстве. Типы кранов не соответствуют типам объектов».
Он же с трибуны:
«Наша техника, и земная, и особенно космическая, удивляет мир. К Марсу и Венере летят автоматические станции. Атомные ледоколы, атомные электростанции, быстродействующие электронно-вычислительные машины… Наши ребята недавно побывали на экскурсии в космическом и атомном павильонах Выставки достижений народного хозяйства. Надо чаще подобные экскурсии устраивать… Научно-техническая революция создает замечательные возможности для автоматизации и механизации труда. Дело в том, чтобы эти возможности умело использовать. Мы сейчас заканчиваем шестнадцатиэтажный экспериментальный дом, работаем с большим подъемом, но дело пошло бы лучше, если бы трест позаботился о кранах для объектов повышенной этажности. Не сомневаемся, что этот вопрос будет успешно решен…»
Разумеется, упоминание о наших космических успехах даже на сугубо деловом собрании не может вызвать ни малейших возражений — они волнуют нас постоянно, — но почему же забыто то конкретное, «местное», ради чего и вышел человек на трибуну?
Ч. (главный инженер СУ) до собрания:
«У нас перерасход фонда зарплаты за год — пятьдесят четыре тысячи рублей, это 7,5 процента годовой зарплаты. Откуда берется перерасход? Вот выходит смена, бетона нет, Прораб и начальник участка начинают изощряться, чтобы люди не сидели без дела. Давай огражденьице поставим, благоустроим территорию, лоск наведем. Рабочие заняты, простоев формально нет, деньги людям идут, а план ни с места. По сути, этот лоск не что иное, как скрытые простои. А с бетоном порядка не будет, пока трест не наладит работу поставщиков. Это дело ПТО, а там не вертятся, как мы, досиживают до пенсии. Моя бы воля — я бы сейчас, до законного возраста дал им пенсию, — выгодней, чем терять по пятьдесят тысяч в год».
Он же с трибуны:
«Неузнаваемо изменился внешний вид наших строек. Если когда-то только в резиновых сапогах можно было попасть на объект, то теперь ходим в тех же легких красивых туфлях, что и на собрания хозяйственного актива. (Веселый возглас из зала- „Покажи ноги!“) Но и тут не все, конечно, хорошо. Мы давно уже ставим вопрос о том, чтобы устроить аллею Почета наших лучших людей. Но постройком не может выделить денег на фотографирование. То и дело, говоря откровенно, летят на ветер тысячи, а тут не в силах найти 50–100 рублей. А люди у нас замечательные! И на монтаже, и на несвойственных им работах показывают высокие образцы».
…Читатель, видимо, и сам уже заметил любопытный парадокс: те, кого я цитировал выше, в откровенных и непринужденных беседах со мной, то есть, по определению Степана Соловьева, в «сценах из частной жизни», выступали как государственные люди, рассуждающие компетентно и заинтересованно об общем благе, на собрании же, с трибуны, то есть, по-существу, в «сценах из общественной жизни», они выступают как частные лица, как уклончивые краснобаи. Может быть, самая замечательная психологическая особенность эксперимента с «параллельными местами» заключается в том, что мои собеседники, встречаясь со мной после собрания, не испытывали и тени неловкости, — очевидно, они воспринимали собственное поведение как совершенно естественное. Эти две роли — общественного человека в частной жизни и частного в общественной — они совмещали как нечто само собой разумеющееся. Заговорив с одним из них после собрания («Зачем же вы выступали, если не было ни желания, ни решимости говорить по существу?»), я услышал еще одно определение трибуны: «Она как магнит: и не хочешь, а идешь…» Это была, конечно, шутка. Остальные отвечали серьезнее и раздраженнее, заканчивая объяснение сакраментальным: «Я не оратор…» Однако чувствовалось, что про себя они думают иначе, — они и выступили именно потому, что чувствовали себя «ораторами», ибо трибуна в их понимании не рабочее место, а декоративная конструкция, парадное сооружение.
И я стал невольно все чаще задумываться о том, что «параллельные места» возможны лишь у «параллельного человека». В нем — несколько линий, которые, как в эвклидовой геометрии, не пересекаются, и в зависимости от места действия — буфет, трибуна, домашние стены — выступает, вырисовывается та или иная. Один и тот же человек может быть бескомпромиссно честным и уклончиво-лукавым, поразительно все понимающим и не понимающим ничего, сознающим, что белое — это белое, и с жаром доказывающим, что белое — это черное… В нем одном живут как бы несколько людей, удивительно — до неправдоподобия — разных, живут обособленно, не соприкасаясь, с собственным образом мыслей и даже с собственным языком. И с этим разнообразием социальных ролей несопоставим никакой театр одного актера.