Урок
Шрифт:
После того, как трое учителей сообщили в облоно о «чистых листах», версия о том, что именно они написали то анонимное, порочащее школу, отнюдь не заглохла, напротив, она получила как бы новое подтверждение: не удалось отсидеться под маской, вот и обнаружили себя. Наивно? Для детей убедительно. Атмосфера на уроках становилась все более нестерпимой. По существу, учащимся было даровано полномочие нравственного суда, а точнее — нравственного самосуда над тремя педагогами. Администрация бесстрастно наблюдала «за развитием стихийного явления». Дети яро ненавидят все темное, потайное, анонимное. Для них письмо без подписи — донос. Письмо без подписи для них хуже, чем подписи без письма. Мягкий, благодатный материал в искусных руках.
И все же дети детьми, но и взрослые не должны успокаиваться. Полностью доверять стихиям нельзя…
Когда отмечалось 35-летие Победы, в школе был вывешен парадный стенд с именами учителей — участников Великой Отечественной войны. Упоминалась там и Брук. С несколько нетрадиционным для подобного стенда текстом: «С 1942 года — пленная». Это, видимо, должно было кинуть тень на человека относительно его верности Родине.
Можно ударить ниже пояса кулаком. Можно ножом. Можно ножом отравленным. Чтобы, казалось бы, наверняка.
В одной поликлинике главврач поднимал общественность на борьбу с врачом рядовым, который ту же самую общественность убеждал на собраниях, что ею руководит невежественный человек. Главврач изучил весьма скрупулезно структуру личности малоприятного ему человека, дабы поразить эту личность в самое уязвимое место (а было оно, как известно, даже у Ахиллеса). Перебрав ряд уязвимых мест, руководитель поликлиники остановился на куртуазном отношении врача к молодым медсестрам: он улыбался им и расточал комплименты в рабочее время. Это укладывалось в замечательную формулу «моральная неустойчивость». Стоило ее мысленно утвердить, как по законам ассоциативного мышления всплыла на поверхность сознания родственная ей: «идеологически невыдержан».
Найти яркую иллюстрацию к последней формуле помогли сестры немолодые, которым комплименты не расточались. Они чистосердечно поведали, что крамольный врач в беседах с коллегами и даже больными весьма одобрительно отзывается о лекарствах, выпускаемых на Западе, уверяя, что они нередко бывают даже лучше наших, советских. И главврач начал обкатывать — пока в узком кругу — обвинение в «очернительстве», но выкатать его на социальный большак не успел — остановили.
Живуча тоска по охоте за ведьмами! Она до сих пор — хотя и почвы для подобной охоты в нашем обществе не осталось — сладостно волнует, заставляет биться быстрее иные сердца. Дело, однако, разумеется не в одном сладостном волнении, но и в точном расчете. Опорочить, убрать «неудобного» человека.
Несмотря на большие успехи реанимации, умирать рискованно. Опасен, несмотря ни на что, и удар отравленным ножом.
Ложное и искусственное политическое обвинение опасно именно потому, что серьезное и обоснованное обвинение этого рода вызывает у нас весьма строгое настроение, натягивает те струны в душах, играть на которых должно быть строжайше запрещено.
Но — играют…
Молодая женщина, испытав острое потрясение от неблаговидного поведения непосредственного руководителя, написала в минуту отчаяния излишне эмоциональное заявление об уходе, упомянув в его тексте и о том, что она «больше ни во что не верит». Эта фраза, более или менее невинная в живой, взволнованной речи, будучи написана черным по белому, послужила основанием для политического обвинения: «Не верит в наши идеалы», — было заявлено мне тем самым должностным лицом. А «неверие в идеалы» — материя совсем не будничная, и если на ней умело сосредоточить интерес общественности, та, возможно, забудет о прозе жизни, которая травмировала (видимо, неадекватно) автора чересчур эмоционального заявления.
Для отдельных «непосредственных» руководителей общественное мнение — нечто вроде чистого листа, который ничего не стоит заполнить нужным текстом. А за подписями дело не станет.
«Критикобоязнь — явление сложное, достойное исследования социальных психологов», — написал мне один из читателей. Это бесспорно. Но пока социальные психологи в него углубятся, стоит разобраться самим в отдельных существенных чертах интересующего нас явления.
Авторы писем делились точным наблюдением: работники, страдающие «критикобоязнью», любят рассматривать общественность как щит и меч, и в то же время при этой четкой тенденции они общественности — подлинной! — боятся панически. Все дело в том, что делят они общественность на «мою» и «не мою» — управляемую и неуправляемую.
«Моя», управляемая — щит при «нападении извне» и меч при расправе у «себя дома». «Не моя», неуправляемая вызывает страх.
О доблестях, о подвигах, о славе…
Волею судеб, как говорили в старину, я получил в последние месяцы сотни писем о любви. Особенно много их получил я после одной телепередачи для юношества. Она называется «Спорклуб» — то есть клуб, в котором юноши и девушки дискутируют на разные актуальные темы, вовлекая в общение тысячи телезрителей. На сей раз разговор шел о любви. Для того чтобы сообщить ему жизненность и остроту, мы совместно с Роланом Антоновичем Быковым, ведущим данных передач, составили анкету, два вопроса которой имеют непосредственное отношение к тому, о чем хочу рассказать: «Кто из литературных героев сыграл наибольшую роль в воспитании ваших чувств?» и «Посчастливилось ли вам если не пережить, то хотя бы наблюдать нечто подобное тому, что испытывали эти герои, в самой жизни?»
На первый вопрос девушки и юноши отвечали весьма определенно и даже бойко. Назывались, конечно, Ромео и Джульетта, Андрей Болконский и Наташа Ростова, Мастер и Маргарита… Вопрос же второй — не о литературе, а о самой сегодняшней жизни — вызвал растерянность, участники передачи чувствовали себя неуютно, как на экзамене, вытащив «несчастливый билет».
Особое замешательство испытала одна девушка; она стройно и интересно ответила на первый вопрос, назвав ряд даже малоизвестных литературных героев, и ощутила страшную беспомощность, когда по «условиям игры» надо было перейти от литературы к самой жизни. Ее растерянность остро ощутили все, кто находился в телестудии, но с особой остротой почувствовали ее телезрители, потому что экран все усиливает и укрупняет.
Поэтому почти все письма, которые мы получили после этого, были, по существу, тем, что на экзаменах называют «подсказкой».
Авторы писем рассказывали истории, посылали то, что журналисты именуют «человеческими документами»; целый хор голосов раздался в ответ на молчание девушки.
Вот что об этом можно рассказать.
Чтобы читателю была ясна идея, которая легла в основу композиции моего рассказа, замечу, что в наших телепередачах участвует один мальчик-скептик, не по характеру, а по складу ума. Поскольку «Спорклуб» — это импровизация, то и мальчик-скептик родился сам собою, независимо от воли устроителей передач. Я позволил себе ввести в мой рассказ его реплики, конечно в данном случае воображаемые, после каждого письма.
1
Одним из самых первых «подсказку» прислал начальник лаборатории оргтехники Орловского сталепрокатного завода имени 50-летия Октября Вилис Романович Люмкис.
«…Честно говоря, мне в ту минуту неодолимо захотелось оказаться в студии и помочь девочке, рассказать ей и ребятам хотя бы одну из историй, что во множестве хранимы памятью и сердцем. Позвольте мне посвятить этому письмо. Помните, девочка, которая испытала минуту замешательства, в „чисто литературной“ части ответа ссылалась на строчки Маяковского о том, что „битвы революции посерьезнее „Полтавы“ и любовь пограндиознее онегинской любви“. То, о чем я расскажу, можно рассматривать как гипотетическую иллюстрацию к метафоре поэта. А познакомился я с героями этой истории в Белоруссии, работая в отряде ЦК ВЛКСМ, у истоков похода по местам революционной, боевой и трудовой славы советского народа.
…Инструктор Белостокского обкома партии Александра Никифоровна Захарова появилась в партизанском отряде после долгих скитаний по тылам врага и при весьма запутанных обстоятельствах. Поначалу она доила партизанскую буренушку. Через месяц стала комиссаром отряда. И там же, в партизанских лесах, нежданно-негаданно нахлынула поздняя любовь. А он, секретарь Рогачевского подпольного райкома партии Иван Тимофеевич Зуевич, тоже испытывал к этой женщине огромную нежность и тоже тайно. Был он человеком семейным, жена и дети эвакуировались, да так и исчезли где-то.
Оба они — и Захарова, и Зуевич — были из тех людей, для которых долг выше всего, даже любви. Вот и таили чувства друг от друга, а пуще того, как в песне поется „от себя самих“.
Потом тяжело раненную Александу Никифоровну вывезли самолетом на Большую землю. Вскоре оказался по делам в Москве Иван Тимофеевич. Он навестил комиссара в госпитале, и такой волнующей оказалась эта встреча, что не было сил не открыться. Но, идя в госпиталь, Зуевич уже знал, что нашлась его семья и все близкие живы-здоровы. Поговорили эти сильные люди и порешили: все останется по-прежнему. С тем и расстались.
И долгие годы не виделись… Жили рядом, а узнавали друг о друге стороною. Тяжелая болезнь унесла жену Ивана Тимофеевича, выросли и разлетелись из родительского гнезда дети… Только тогда встретились они снова — людьми весьма и весьма пожилыми. Через восемнадцать лет! Встретились, чтобы больше не расставаться. И как же были они счастливы!
Я слушал их рассказы, перехватывал открытые, полные любви взгляды, которыми обменивались эти современные Филемон и Бавкида, и у самого светлело на душе… Исключительная судьба? Нет и нет. Словно спеша уверить в этом, Александра Никифоровна рассказывала мне (я цитирую ее дословно):
„У нас таких любящих сердец было много. Вот были Николай Шуршин и Ольга Клепча. Он сибиряк, она белоруска. Они друг без друга не могли обходиться совершенно. И уж если они пойдут вдвоем, наверняка все будет выполнено отлично. Были они в разных отрядах, но если бой — они рядом. Если тяжелый поход — он около нее. Если трудное задание — вместе. Одна мысль, одно сердце, одни цели.
Ольга и Николай и погибли вместе. Николай был ранен в бою в обе ноги, а она, подбежав к нему, хотела вытащить его, но это оказалось невозможным — они попали в плотное кольцо. Да и не могла она поднять его и унести. Тогда она осталась с ним. Как ни приказывал Николай как командир отойти, она не отошла от него. Он истекал кровью, а она его автоматом повела бой. Немцы поднимутся — даст очередь. Впечатление такое, что она тоже убита — притворится, а как только станут подходить ближе, еще даст очередь…
Расстреляла все патроны. А последними — вынула у Николая из кобуры наган, — последними патронами выстрелила ему в голову, хоть он и был уже безжизненным, а потом — себе. Осталась верна.
Но она, по-моему, не умерла. Она бессмертна. И любовь их тоже…“
Вы знаете, нужно было слышать, как произнесла эти слова Александра Никифоровна».