Урок
Шрифт:
Мальчик-скептик: «Ну хорошо, это война, это героическое поколение, а вот в наши дни, в наше время!..»
Мальчики-скептики умеют вкладывать какой-то особый смысл в эту элегическую формулу «наши дни, наше время», будто бы им лично доподлинно известны какие-то иные дни, какое-то иное время.
2
Вилис Романович Люмкис назвал рассказанную им историю (точнее, две истории) «гипотетической иллюстрацией к метафоре поэта», то есть одной из возможных иллюстраций.
Но, кажется мне, эта «гипотетическая иллюстрация» обладает особой ёмкостью и особой логикой. Я постараюсь в дальнейшем, развивая тему, волнующую читателей, от этой логики не уклоняться, — с тем чтобы документы, то есть письма, соответствовали «сюжетному ряду» данной гипотетической иллюстрации. Для этого сейчас отвлекусь от писем-«подсказок» и познакомлю с иными документами.
«…Нежданно-негаданно в ноябре 1973 года началась у меня переписка с Москвой, где живет человек, с которым я последний раз виделась в 1926 году и который обожал меня чуть ли не с детства, но боялся даже показать это. У него умерла жена. Он узнал мой адрес. Чувство у него вспыхнуло с новой силой, мы несколько месяцев переписывались, и 19 марта он приехал в Пензу, остановился у друзей и пришел ко мне. Я его помнила, конечно, несколько смутно и не представляла, что за человек появится у меня. Была приятно поражена внешним видом, а потом и всем его внутренним обликом. Это
«…церемония в загсе прошла скромно и мило. Все и всё нам улыбались, а дома нас ожидало 15 телеграмм. Всё как в молодости, мы очень дружны, ласковы и внимательны друг к другу, вероятно, это судьба».
«Мы живем хорошо. Володя очень заботливый и внимательный человек. Часто мы вдруг изумляемся, что мы теперь вместе…»
«Оказалось, что в Подмосковье живет девяностолетняя женщина, которая помнит нас мальчиком и девочкой со времен Чембара. Это мать одного из пензенских художников. Мы поехали к ней. Она — невозможно поверить! — нас узнала. Через бездну лет».
«Все время кто-то у нас гостит, я уже не говорю о посещении московских товарищей. Вчера никого не было, пусто в доме, и мы опять вдруг изумились тому, что вместе…»
Ее уже нет в живых, женщины, которая это писала, Лилии Николаевны Тальковской. С ее архивом — письмами, воспоминаниями, фотографиями — познакомил меня тот самый любивший ее с самого детства человек, с которым она на склоне лет соединила судьбу, — Владимир Евлампиевич Лисов.
Говоря о культе любимой женщины, мы обычно относим этот культ в седую старину — в век трубадуров и рыцарей. «Обыкновенный человек» второй половины XX века, бывший научный сотрудник Института экономики Академии наук, а потом пенсионер Владимир Евлампиевич Лисов поклонялся любимой женщине, как трубадур и рыцарь. Когда она была жива, он, любя в ней и девочку, которую увидел мальчишкой в маленьком городе Чембар, и умудренную тяжкой судьбой женщину, которая стала его женой на «закате солнца», особенно возвышенно поклонялся ее человеческой сути, неотрывной, конечно, от того, что поэты во все века называли «вечной женственностью». Когда она была жива, он записывал в особую тетрадь любимые ею высказывания поэтов и философов, а в тетрадку, самую заветную, ее собственные мысли. Когда она умерла, он решил собрать воспоминания о ней тех, кому Лилия Николаевна сумела помочь в жизни. Была она скромным библиотекарем в скромнейшей пензенской библиотеке. Но для творческого человека нет маленькой должности и маленькой работы. В воспоминаниях читателей, с которыми Лилия Николаевна общалась в Пензе, вырастал человек, который формировал их души и даже судьбы. Через тома любимых писателей и философов.
Лисов и явился ко мне, чтобы увековечить ее память, думая лишь о ней, а не о себе, не помышляя нимало о том, что увековечивает и любовь к ней…
Мальчик-скептик: «Что вы хотите? Уходящее поколение…»
Мальчики-скептики любят романтизировать «уходящие поколения».
3
«1. VI.77 (бесконечное)
Вчера написал тебе письмо и не отправил. Сжег. Я каждый день пишу тебе письма, пишу их ночью, когда нахожусь на дежурстве. А утром перечитываю и жгу. Пишу тебе для того, чтобы немного отвлечься от „армейских будней“, разобраться в своих мыслях и чувствах. Пишу о разных мелочах, о чем разговариваю с ребятами, мысленно беседую с тобой, советуюсь. Ты для меня сейчас как все равно второй я.
Вот сейчас мне хочется многое тебе сказать, о многом поговорить, но я боюсь. Сам не знаю, чего и почему…
Странно: раньше я имел ту же самую голову, но набитую другими мыслями, идеями, мечтами. Да и ты тоже была тогда совсем другой. Хотя, может быть, ты такая с детства? Юль, я завидую тебе: ты смогла добиться того, чего хотела. А смогу ли я? Смогу ли, как ты, стать студентом университета?
…Юль, ты знаешь, я ведь ваш женский пол за людей не считал. Смеялся над вами, как только мог. Сейчас я об этом жалею. Уходил в армию, а за спиной слышал, как кто-то из девчонок шепчет: „Слава богу, уходит. Теперь хоть поживем спокойно!“ Я не разобрал, кто это сказал, но обернулся и ехидно ответил, что еще вернусь и все будет по-старому.
Но так уже не будет. Мне все девчонки кажутся сейчас чуть ли не принцессами! Удивительно. А ты для меня даже больше, чем принцесса. Ты просто идеал, которому я поклоняюсь. Еще никогда в жизни я не встречал более умного „существа“. А может быть, просто не обращал на ваши умы внимания. Ты только не загордись очень. Вот вроде бы что в тебе такого есть? Не скажу, что ты красавица (ты только не обижайся), а все же я как-то без тебя как оторванный от чего-то кусок. Юленька, без тебя, без твоих писем мне тяжело! Мне до сих пор не понятно, как это могло случиться. А знаешь, как нехорошо на душе, когда думаешь: ты без меня сможешь обойтись, а я без тебя нет…
…Напишу тебе о службе. Есть маленькая неприятность: я временно отстранен от прыжков. Наш капитан как-то невесело, по-философски, что ли, пошутил, будто мне мешает быть предельно спокойным то, что я не все дела доделал на этом свете. А ведь он прав! Потом он подошел ко мне и сказал: „Ведь ты не смерти боишься, правда? Ты чего-то другого боишься?“ Но что я мог ему ответить? Рассказать о тебе?..
Когда я прыгал раньше, я ничего не боялся. И когда я почти четыре часа сидел на снегу со сломанной ногой, я тоже ничего не боялся. А ведь меня могли тогда и не найти… А теперь боюсь… потерять тебя.
Завтра я все же попрошу разрешения прыгнуть. Я завтра прыгну! Увидишь. Потому что я верю в себя и — в тебя. Вот только отправлю это письмо — и все. А если еще и ответ от тебя получу, тогда мне и в самом деле на этом свете больше нечего будет делать (шутка!)…
…Да, еще хотел тебе рассказать про военные парады. Когда идут матросы по центральной улице, прямо дух захватывает. Морская пехота, морская авиация, ребята с лодок и кораблей. И все как один, плечо к плечу. Посмотришь и скажешь, что эти парни чего-то стоят! А идут как! Земля дрожит, по коже мурашки бегают. А заиграет духовой оркестр „Варяга“, слезы на глаза наворачиваются. А девчонки как на нас смотрят! В общем этого не расскажешь. Надо видеть. Люди по нескольку лет смотрят на эти парады и не могут привыкнуть.
Вот, Юленька, и поговорили с тобой обо всем.
Письмо это я получил из общежития одного нестоличного университета. Мне его переслали с разрешения той, кому оно обращено (и, разумеется, автора письма), чтобы я показал его девушке, пережившей минуту замешательства…
Литературоведы объявили «романы в письмах» анахронизмом — жанром, который был оправдан в старину, а сегодня безнадежно устарел. А вот не хочет он умирать — не в литературе, а в самой жизни.
Мальчик-скептик: «Частные случаи не убеждают…»
Мальчики-скептики обожают обобщения.
4
Я
Автор письма, доктор технических наук Д., разрешил мне опубликовать его с условием, что не будет названа его фамилия, потому что он чувствует себя «дилетантом в данной области». Он также извинился за «известную сухость изложения», объяснив ее склонностью к «формальной логике и излишне систематическому мышлению».
Вот его рассуждения, имеющие, кажется мне, касательство и к «гипотетической иллюстрации» того читателя из Орла, о котором я рассказал вначале, и к отношениям пожилых людей, воскрешающих стародавний «культ дамы», и к «роману в письмах» между рядовым морской авиации и студенткой университета…
«Вы пишете в вашей книге, ссылаясь на одного старого философа, о том, что опыт любви — „самый потрясающий опыт человека“. Что же нового, исключительного внес в этот „потрясающий опыт“ наш двадцатый век? Ввиду непомерности темы буду умышленно лапидарен, формулировочно сух:
а) если девятнадцатый век — о чем пишете и вы — был (в России особенно) веком первой любви, то двадцатый век стал веком последней любви (я сейчас не объясняю, а лишь формулирую);
б) если в минувшие столетия о „самом потрясающем опыте человека“ было рассказано в основном (в литературе, живописи, музыке, письмах) мужчиной, то в нашем веке самое, может быть, интересное в этом опыте раскрыто для будущих поколений женщиной;
в) если… нет, „если“ на сей раз не поможет мне в лапидарно сухой формулировке, потому что то новое, что я хочу сейчас назвать, раньше существовало, но под иными бесчисленно разнообразными наименованиями; это называли: учтивостью, поклонением, нежностью, страстью, умилением, пониманием, верностью, всепрощением и благоговением, в зависимости от духа времени, нравов и уклада жизни. Мы называем это — поверх всех „частных определений“ — человечностью и, несмотря на то, что было это и раньше, можем говорить о человечности как о новой боли и новой радости человеческого сердца. Ведь о кристалле можно говорить как о новом чуде, несмотря на то что все, из чего он родился, существовало и раньше.
Кристаллизация человечнейшего, что с начала времен жило в отношениях мужчины и женщины под разными именами (Данте, называя Беатриче учтивейшей, подразумевал человечнейшая), кристаллизация всего этого в двадцатом столетии завершилась рождением отношений, которых минувшие века не ведали.
На этом третьем положении я сейчас и остановлюсь, с вашего разрешения, чтобы потом вернуться к первым двум (о последней любви и роли женщины).
Отличительная черта „великих пар“ минувших веков в том, что они никогда не соединялись. Это — при всей подлинности чувства — была любовь, в которой ощутимо жил „пафос расстояния“ (Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура) или (чаще в литературе, чем в жизни) любовь, обрывающаяся трагически накануне торжества любящих над роком и обстоятельствами (герои античных трагедий, Гамлет и Офелия и, само собой разумеется, Ромео и Джульетта).
Данная особенность „великой любви“ и заставляла задуматься: что было бы, если…
Посвящал бы Петрарка по-прежнему Лауре сонеты, если бы она стала его женой, долго бы любил Гамлет Офелию после того, как их судьбы соединились?! И как относился бы Данте к Беатриче не в раю, где она ожидала его в ослепительном сиянии, а в обычной семейной жизни? И сумели бы Ромео и Джульетта в легкомысленной Вероне времен раннего Ренессанса сохранить постоянство чувства?
Уже в самих этих вопросах, которые задавали люди отнюдь не пошлые и не циничные, а порою даже и великие (вопрос о Петрарке и Лауре — Байрон), скрывалось большое сомнение. Мифологическое разделение любви на „небесную“ и „земную“ было во все века не отвлеченной аллегорией, а некоей извечной данностью, более чем благоприятной для литературы и искусства, но не украшающей и не услаждающей повседневную земную жизнь. „Небесное“ и „земное“ соприкасались лишь в сонетах, трагедиях и балладах, но не под кровлями обычных человеческих жилищ.
И все же достоверного ответа не было. Действительно: что, если бы Лаура стала женой Петрарки, а Гамлет соединил — не в небе, а на земле — навсегда судьбу с Офелией?
XX век на этот вопрос ответил. Он ответил на него не шуткой и не игрой фантазии, а судьбой и отношениями двух людей (а потом и сотен, и, возможно, тысяч).
Он ответил на него судьбой и отношениями А. А. Блока и Л. Д. Менделеевой.
Судьбу эту и отношения эти я излагать не буду…
Я лишь хочу отметить, что ослепительную победу, которую одержал Блок (а потом и „обыкновенные люди“) в беспримерном этом „эксперименте“, можно назвать победой и Данте, и Петрарки, и Гамлета, и Ромео. Это победа не одного человека, а веков и поколений, вырабатывавших в тяжком восхождении к истине человечность.
С Данте в аду был, как известно, Вергилий, Беатриче ожидала его в раю.
Беатриче Блока была с ним и в аду, и в чистилище. И это не делало ее в раю менее ослепительной.
Я не буду сейчас говорить о цене (может быть, непомерной) страданий, которой за эту победу заплачено. Я даже рискну эту цену назвать адекватной — ведь Блок был первым. Он был первым, кто решился соединиться с Беатриче. А первые неизбежно оплачивают победу непомерно дорого…
Мистерия, начавшаяся в XIII веке на улице Флоренции, где мальчик Данте увидел девочку Беатриче, завершилась в 1917 году в революционном Петрограде, в старом угловом доме на Офицерской, где Блок говорил с Любовью Менделеевой о „Новой жизни“ Данте.
И вот когда завершилась эта великая история (XIII век — Данте, XX век — Блок), весь мир услышал Беатриче. До этого он слышал только ее великого возлюбленного. Теперь он услышал и ее и убедился, что она ему равновелика.
Он услышал ее в стихах прекрасных советских поэтов Анны Ахматовой и Марины Цветаевой…»
5
Допускаю, что иные литературоведы и поклонники А. Блока найдут данное письмо чересчур субъективным и неточным. Я назвал бы его возвышенно-точным, точным в каком-то высшем смысле, который имеет дело не с «внешностью» фактов, а с их глубинной, потаенной сутью. И то, что эта суть открылась не поэту, а естественнику, возможно, говорит о новом «психологическом» витке НТР, что достойно особой темы…
…Итак, мир услышал Беатриче.
Я оборвал письмо почти на полуслове в надежде, что девочку, чье минутное замешательство всколыхнуло память тысяч людей, когда-нибудь услышит если не весь мир, то один-единственный человек, что тоже величайшее чудо, если в человеке этом будет сосредоточен весь мир.
Мое ремесло
Ночной троллейбус за окном похож на океанскую рыбу — плывет она, плывет по мокрому пустынному Садовому кольцу, большая, изящно удлиненная сигара, фосфоресцирующая странным оранжево-стальным блеском, и мне, как хемингуэевскому старику, хочется с ней говорить: «Рыба, уже повезли на аэродром матрицы, сейчас взлетят самолеты!..»
И это, видимо, самый верный и самый тревожный симптом усталости, когда начинаешь сентиментально подражать литературным героям, утрачиваешь ощущение реальности в самом себе и в окружающем мире.
Резко поворачиваюсь от окна и вижу то, что уже видел в жизни тысячи раз: чернеющие типографской краской большие полосы бумаги на полу, стульях, столе, чудесный, милый сердцу беспорядок — беспорядок мастерской, — похоже на то, что снимали могучую стружку, неутомимо, слой за слоем.
Во имя чего?
Утром миллионы людей — за чашкой кофе и в трамвае, в постели, в лифтах, в уличной сутолоке — обыденным жестом развернут газету, разом вдохнут в себя воздух мира: войн, стихийных бедствий, политических событий, футбольных сенсаций — и через минуту, уже устав от ёмкости этого первого на дню соприкосновения с человечеством, увидят ЭТО.