Уроки агенту розыска
Шрифт:
— Вот Гордо я ни разу не встречал, — сказал, разглядывая третью фотографию. — Это откуда-то из Латвии прибыл. Зверяга, душитель такой, что перекреститься хочется от одной физии. Первая рука Артемьева. Про него говорят: убьет человека, перекрестится и скажет: «слава богу, еще одному помог избавиться от мук земных…»
— С виду как мясник, — вставил бородач в шинели.
И верно — длинная шея, на ней маленькая голова с вытаращенными глазами, жиденькая косица темных волос на узком лбу. Плечи узкие, а тело как воздухом надутое — мясистое, пухлое, руки длинные. На Гордо изящный костюм, серая жилетка, галстук с крупным узлом. По жилетке пробегала цепочка карманных часов, в пальцах левой руки дымилась папироса, нога на ноге, Яров смел карточки в грудку и приказал деловым тоном:
— Размножить и раздать агентам. А парня этого, — тут он опять улыбнулся Косте, — надо взять. Образование, поди церковно-приходское один или два года? Научился расписывать свою фамилию и ладно по деревенской жизни?
Костя хотел сказать, что он считался самым грамотным на селе, что не раз его жители просили писать письма на войну своим родным. И что он многое от себя придумывал, потому что родные одно-два слова скажут и больше ничего не приходит в голову. А он писал, что нового в селе, у кого какая радость, у кого какая беда. Письма получались большие.
Но Яров не стал больше спрашивать, а наказал по-дружески:
— Дело в розыске трудное и опасное, учти это, Пахомов. Потому будь зорким, смелым, но и осторожным. Нам каждый агент сейчас на вес золота. Опытные разбежались, как справедливо сказал Семен Карпович, а молодые хоть и фронтовики — неопытные. Ну ничего, мы из молодых создадим кадры советских агентов уголовного розыска, честных, беззаветно преданных революции, бескорыстных, неподкупных. Так что ли, парень?
Удовлетворенный молчаливой и смущенной улыбкой Кости, Яров обернулся к Семену Карповичу:
— Передаю его вам, Семен Карпович. Пусть обязательство милиционера напишет. И на оклад временный, и на питание. И вот что — уже глухо добавил он, нагибая голову, как бычок — приходил вчера рабочий с Государственной махорочной фабрики. Стоял он день назад в вокзале возле касс третьего класса, ждал поезда. Подошел к нему гражданин, стал размахивать палкой, обозвал жидом и спекулянтом. Потом заставил идти в комнату для милиции, обыскал самого, вытряхнул чемодан. Ничего не нашел и даже не извинился…
— Это был я, — тихо и спокойно сказал Семен Карпович. — Это, действительно, жид и спекулянт. Его счастье, что был пустой на этот раз. Прикинулся он вам чистеньким вроде водички из колодца. А посмотрели бы, что у него я нашел прошлой весной в солдатском австрийском ранце…
— Я не знаю, что у него было в ранце, — нетерпеливо прервал Яров, — я знаю одно: вы оскорбили достоинство гражданина молодой Советской республики без всякого основания. Это уже равняется с преступлением по должности…
Увидев сдвинутые непримиримо брови Семена Карповича, вздохнул огорченно. Закончил, махнув рукой:
— Поймите на будущее, Семен Карпович, чтобы не было жалоб. А пока можете быть свободны…
Когда вышли в коридор, Николай Николаевич с виноватой улыбкой посмотрел на Семена Карповича:
— К фотографиям-то какие-нибудь следы бы…
Семен Карпович усмехнулся, выпятил капризно нижнюю губу:
— Фотографии ладно. Повеселил меня начальник: спекулянта в гражданины произвел, да и насчет Мамы-Волки распелся. Будто его можно в люди вывести, в артисты. Такого как Мама-Волки, — прибавил уже строго и убежденно, — одна могила выведет в люди…
7
В узком переулке, зажатом каменными стенами старинных домов, накрытом, словно платком, тенью высоких и массивных церковных ворот, колыхался, смеялся, кричал, плакал Толкучий рынок. Он смотрел на Костю глазами женщины в ночном чепце на голове, мужика с опухшим лицом, мальчишки с разноцветным тряпьем на руках, тонких, что палочки, парня на костылях с матросской рубахой на шее, старика с балалайкой, по струнам которой время от времени тенькал пальцами, сухими и дрожащими, фабричного с зажигалками, поблескивающими тускло, как патроны…
Рынок дергал его за рукава пиджака, тискал, совал в бока локти, давил ноги, сжимал грудь, так что захватывало дыхание. Он дышал в лицо воблой и сивухой, нафталином и духами, колесной мазью и керосином. Он умолял, звал, приглашал, сулил златые горы, едва не падал на колени…
Кричала женщина, быстро, по-птичьи, ворочая черную, то ли от грязи, то ли от загара, шею.
— Кофточка шелковая с заграничной прошивкой. Красота. Четыреста рублей.
За ее спиной бубнил старик:
— Махорку на хлеб… Кому махорку на хлеб…
Выплыло из толпы желтое лицо китайца-солдата в обмотках на ногах. Скалил зубы, такие желтые вроде бы как и лицо:
— Сахар нада? Сахар нада?
Мелькали перед глазами драные пиджаки, кепки, туфли бронзового цвета, залатанное тряпье, ярко сверкающие броши, камни, браслеты.
— Четыре с полтиной за сапоги… Четыре с полтиной…
— Что дешево больно?
— Охо-хо-хо… Ну, и недотепа. Четыреста пятьдесят значит. Иль из Турции приехала?
Еще один торговец преградил дорогу Косте, пробиравшемуся сквозь толпу вслед за Семеном Карповичем. Глаза злые и мутные, как у пьяного, под пиджаком голое костлявое тело, на ногах опорки, а в руках лаковые полуботинки.
— Эй, парень, махорки не имеешь?
— Я не меняю, — отозвался Костя.
Мужик — то ли он и правда пьяный был здорово, то ли умом тронутый — взмахнул лакирашками, закричал:
— Чего ты тогда, толсторожий фрайер, здесь шманаешься.
Кто-то в толпе сказал, вроде как с завистью:
— Разодет парень. Из властей, может кто? За губернатора может?..
— Не-е, — с ленцой отозвался еще один голос, — из сыскного, пожалуй. Тот что попереди с губой-то выдернутой — точно из сыскного. Ну, а этот знать с ним, в щенках ходит…