Уроки итальянского
Шрифт:
— Это кольцо стоит тысячи фунтов, Луиджи.
— Послушайте, Синьора…
— А этот телевизор стоит согни. Может быть, даже тысячу.
— Что вы такое говорите!
— Я жду, что скажешь ты.
Еще ни одному преподавателю не удавалось заставить Лу Линча ощутить себя до такой степени растерянным и пристыженным. Ни отцу, ни матери, ни священнику было не сломить его волю, а тут он вдруг панически испугался, что эта странная молчаливая женщина перестанет его уважать.
— Дело в том… — начал он. Синьора молча ждала.
— Видите
— Скажи, этот чудесный изумруд и прекрасный телевизор — они ворованные?
— Нет-нет! — заторопился он. — Этими вещами со мной расплатились люди, на которых я работал.
— Но теперь ты уже ни на кого не работаешь?
— Нет, клянусь вам.
Лу отчаянно хотелось, чтобы она ему поверила, и это отчетливо читалось на его лице.
— Значит, больше — никакой порнографии?
— Никакой чего?..
— Дело в том, что я заглядывала в эти коробки, Луиджи. Я так переживала из-за наркотиков в школе, из-за Джерри, маленького брата Сьюзи… Я боялась, что ты хранил их в кладовке.
— Это были не наркотики? — почти беззвучно выдохнул Лу.
— Нет. Судя по омерзительным картинкам на коробках, это были порнографические фильмы. Столько конспирации, столько суеты, чтобы привозить и вывозить их отсюда! Так глупо! И все же молодым ребятам эта гадость способна принести немало вреда.
— Вы просматривали их, Синьора?
— Вот еще! У меня нет видеомагнитофона, но даже если бы он был…
— И вы никому ничего не сказали?
— Я уже много лет живу, никому ничего не говоря. Это вошло у меня в привычку.
— А про ключ вы знали?
— До этого дня — нет. Но сегодня я вспомнила ту чепуху с брелоком в виде совы. Зачем он тебе понадобился?
— Накануне Рождества здесь осталось несколько коробок, — виновато промямлил Лу.
— А телевизор?
— Это долгая история.
— Расскажи мне хотя бы вкратце.
— Ну, мне его подарили за то, что я… э-э-э… хранил в нашей кладовке коробки с, гм, кассетами. А принести его к Сьюзи я не мог, потому что… э-э-э… Короче, не мог, и все тут. Она бы все поняла или, по крайней мере, стала бы догадываться.
— Однако теперь ей уже не о чем догадываться, я надеюсь?
— Совершенно не о чем, Синьора!
Стоя с опущенной головой, Лу ощущал себя постаревшим на пять лет.
— In bocca al lupo, [59] Луиджи, — сказала Синьора. Они вышли, плотно захлопнув дверь, она для верности подергала ее.
59
Желаю удачи (итал.).
КОННИ
Когда Констанс О'Коннор исполнилось пятнадцать, ее мать объявила все сладкое вне закона. К чаю больше не подавали пирожных, строжайший запрет был наложен на конфеты и шоколад, вместо масла хлеб стали намазывать безвкусным обезжиренным маргарином.
— Ты толстеешь, милочка, — сказала мама, когда Констанс попыталась протестовать. — Если у тебя будет толстая задница, то и занятия теннисом, и выходы в свет — все это окажется ни к чему.
— Что значит «окажется ни к чему»?
— Это значит, что ты не сумеешь найти себе достойного мужа, — засмеялась мать и, прежде чем Констанс успела что-либо возразить, добавила: — Поверь мне, я знаю, что говорю. Это, конечно, несправедливо, но так устроена жизнь, и уж коли нам известны правила, зачем их нарушать!
— Может, в твое время, мама, в сороковые годы, действительно существовали такие правила, но с тех пор все изменилось.
— Верь мне. — Это была ее коронная фраза. Мать то и дело призывала людей верить ей то в одном, то в другом. — Ничего не изменилось. Что в сороковые, что в шестидесятые, что сейчас — любой мужчина мечтает о стройной, элегантной жене. Только такие женщины могут им соответствовать. Благодари Бога за то, что мы это знаем, поскольку большинство твоих школьных подружек об этом даже не догадываются.
Конни спросила отца:
— Скажи, ты женился на маме потому, что она была стройная?
— Нет, я женился на ней потому, что она была милая, очаровательная, добрая и следила за собой. Если она следит за собой, то будет следить и за мной, рассудил я, и за тобой, когда ты появишься на свет, и за домом. Видишь, как все просто?
Конни училась в дорогой школе для девочек. Мать всегда настаивала, чтобы она приглашала подружек — на обеды, на совместные уикенды.
— Тогда они будут обязаны приглашать тебя в ответ, и ты сможешь познакомиться с их братьями и друзьями, — говорила мама.
— Мама, но это же идиотизм! С какой стати нам разыгрывать из себя великосветское общество! Я буду дружить не с теми, с кем надо, а с теми, с кем мне хочется, вот так!
— Нет, не так!
А когда Конни исполнилось семнадцать, она обнаружила, что общается именно с теми людьми, которых выбирала для нее мать: с сыновьями дорогих врачей, престижных адвокатов и преуспевающих бизнесменов. Некоторые из них были очень занятны, другие — очень глупы, но Конни знала, что все станет на свои места, когда она поступит в университет. Вот тогда она сможет выбирать друзей по своему усмотрению, а не из того круга, который очертила для нее мать.
Накануне своего девятнадцатилетия Конни поступила в Дублинский университет. Она приехала в студенческий городок, обошла его несколько раз и посидела на двух открытых лекциях. Ей хотелось хоть немного привыкнуть к новой обстановке, чтобы не пугаться, когда в октябре начнутся занятия.
Но в сентябре случилось невероятное: умер ее отец. Процветающий дантист, проводящий изрядную часть времени за игрой в гольф, человек, который своей обширной практикой был обязан тем, что являлся партнером в фирме своего дяди, он, казалось, должен был жить вечно. По крайней мере, так говорили все знакомые. Он не курил, выпивал очень редко и по чуть-чуть — только чтобы не выглядеть белой вороной на приемах, занимался спортом. Слово «стресс» было ему незнакомо.