Уроки музыки
Шрифт:
Наступает и еще один прекрасный день. И вот мы, чистенькие, из бани, в новой форме, поскрипывающие, уже нездешние, стоим на платформе у эшелона, чтобы через несколько минут отправиться уже как маршевая к передовой. Лейтенант Федоринин и сержант Ланцов провожают нас. Впереди - прекрасная неизвестность. Лейтенант улыбается. Мы теперь не его. Сержант грустен. Он опять остается. Вся надежда на наше геройство.
– А вы-то как же, товарищ сержант?
– спрашиваю я без страха, как приятеля. [190]
– А вот так же, понимаешь, - говорит он и краснеет, - опять здесь припухать, раз-два, встать - сесть... таки так...
– А что, Окуджава, - говорит лейтенант посмеиваясь, - дадим вам сержантские лычки да оставим здесь трудиться, а? Хорошо ведь?
– Ну уж нет, спасибо, - смеюсь я, - уж я лучше туда. Доносится свисток паровоза. Пора.
– Слышь, Акаджава, - говорит сержант, - ты, понимаешь, может, напишешь, как там чего?
В голубых его глазах - тоска, скулы резче, обветренные губы сжаты в две тонкие бледные полоски.
– Напишу, напишу, - тороплюсь я, - обязательно, про всех напишу...
Конечно, я напишу, чтобы хоть от меня приходили к нему редкие смятые треугольники. Пусть читает.
– Ты не сердись, ежели чего, понимаешь, не так, сам понимаешь...
– Понимаю, понимаю, - говорю я, - чего там...
Мне грустно, мне жаль его. Я жалею сержанта Ланцова.
У меня никаких обид. Что вы, какие там обиды? Мы ведь не на уроке географии, так и так... Но я почему-то счастлив, что он не отправляется с нами. Пусть потом, сам, без нас, сам по себе. Я знаю, что он будет там незаменимым и доблестным, но пусть без меня, без меня...
Прошло более сорока с лишним лет. Срок, понимаешь! Ни одной фамилии не помню, кроме этих двух. Где все - не знаю. Живы ли, погибли ли? Никто не знал, кому что предназначено, да и сейчас никто не знает, почему одним повезло, а другим нет. Я хочу, чтобы все остались в живых, все, но больше всего чтобы тот, с красным носом, похожий отдаленно на моего отца, чтобы он вернулся к своим девочкам, черт бы его побрал!
Ноябрь, 1985