Уроки переносятся на завтра
Шрифт:
– Кто это?
– ткнула она в один из многочисленных портретов на его груди.
– Первый секретарь Магаданского обкома Партии, - с готовностью отозвался Атилла.
– Николай Иванович.
– Вы знакомы?
– Да, только в одностороннем порядке.
– Как это?
– Это значит, я его знаю, а он меня — нет.
– Как интересно, - воскликнула девушка.
– Получается, что я тоже являюсь знакомой многих известных людей.
– Безусловно так, - согласился с её выводами Атилла.
Юля внимательно посмотрела
– Расскажи мне о себе, - попросила вдруг она.
– С самого начала?
Она кивнула, и Атилла бодро приступил к повествованию:
– Родился я в одна тысяча девятьсот сорок девятом году в семье профессионального стрелочника и депутатки райсовета. Рос озорным и здоровым мальчишкой. Но потом, когда началась война...
– Какая война?
– В Корее. Так вот, они ушли на фронт и оставили меня на попечение государства. Там я...
Юля закрыла ему ладонью рот.
– Не надо. Ты бежал?
– Из детдома?
– Из тюрьмы.
– Нет.
– Атилла на секунду задумался.
– По крайней мере, не в этот раз.
– Голодный?
– Было бы не искренно с моей стороны отрицать это.
И только теперь, когда у неё появилась по-настоящему уважительная причина, Юля позволила себе встать.
– Пойдём к нам, - решительно заявила она, словно медсестра раненому на поле боя.
– У нас есть борщ.
– А?!
– Атилла показал руками на спящих друзей.
– Их тоже накормим.
«Машины и механизмы» накрылись медным тазом. Серега смог продрать глаза только к обеду, да и то — смотреть на мир, не искажая его, они категорически отказывались. А вокруг происходили забавные вещи.
Соседка по этажу второкурсница Юля, которая всю прошлую неделю делала ему невнятные намёки, мыла шваброй полы и вытирала пыль с насиженных мест. Лёха с Атиллой играли в шахматы, обмениваясь короткими репликами типа «пошёл». Толян лущил вяленую воблу, запивая её пивом, и внушал Шнырю прописные дембельские истины:
– Армия — это школа жизни, - настаивал он.
– Уклоняться от неё — вредить самому себе. Ты сам посуди. Автоматом меня пользоваться научили? Научили. Могу водить хоть машину, хоть трактор.
– Пуговицы пришивать, - подсказал Шнырь.
– И это тоже. Я до армии даже портянки наматывать не умел. А сейчас, брось меня в пустыне — выживу. Голыми зубами горло, кому хочешь, перегрызу. А в тюрьме что?
– А что в тюрьме? И там убийц хватает.
Но Толян не сдавался.
– Армия сделала меня человеком!
– загорячился он, брызгая во все стороны чешуей.
– Кем я раньше был? И кто я сейчас?
– Всё это так, студент, - развязно процедил Шнырь.
– Но ты не учитываешь один маленький нюанс.
– Какой?
– Свободу выбора.
– Причём здесь свобода?
– Я по своей воле парился на нарах, а тебя забрили, как овцу.
– Я долг Родине отдавал!
– Отдал?
Толян запыхтел от злости, заливая пожар пивом.
– Ты не прав, Шнырь, - вмешался Атилла, пользуясь передышкой.
– В сложной системе человеческих отношений долг выступает не только в качестве денежного эквивалента, но может принимать и другие формы, в том числе не доступные твоему пониманию.
– Ты намекаешь на мою умственную отсталость?
– Никоим образом! Но ты сознательно упрощаешь картину мира, причём, с одной-единственной сомнительной целью — одержать верх в споре над своим же товарищем, который ещё только вчера шагал с песнями строем и вышибал из «духов» мозги.
– Не понял, - замотал головой Толян, обращаясь к Атилле.
– Ты за армию или против?
– Я за баланс сил и взвешенность суждений.
По лицам присутствующих расплылось недоумение.
– Вы не представляете, - пожаловался Шнырь, - какая это пытка жить с ним в одном бараке. С утра до вечера — одни философствования. Плешь мне всю проел.
Атилла сделал очередной ход на шахматной доске, и тут Серега заметил, что они гоняют двух ферзей по абсолютно пустому полю.
– Э!
– не выдержал он.
– Вы куда королей дели?
– Съели, - беспечно откликнулся Лёха.
– Разве их едят?
– Под пиво сойдёт, - поддержал соперника Атилла.
– Кстати, оно у вас в городе — совершенная дрянь. В Древней Германии за такой напиток пивовара живьём сажали в кипящее сусло.
– А Древняя Германия — это когда было? – усомнился Серега, отхлёбывая из протянутого стакана.
– Ну, я не знаю. Давно.
Ни к чему не обязывающая болтовня продолжалась до того момента, пока по комнатам общаги не пробежался гонец деканата и не напомнил о предстоящем собрании в «красном уголке». Его причиной была завтрашняя демонстрация, посвящённая очередной годовщине Великого Октября.
Святая обязанность студента — манкировать подобные мероприятия, но даже самая поверхностная разведка показала, что все входы и выходы в общагу блокированы, по коридорам отлавливают дезертиров, а активисты составляют список отсутствующих, чтобы потом отнести его в деканат.
– Придётся идти, - вздохнул Серега.
Атмосфера в «красном уголке» оказалась весёлой и непринуждённой, как на собраниях крестьян двадцатых годов, когда к ним приезжал лектор из ГПУ. За столом, застеленном красной материей, уже оформился президиум. Кроме секретаря факультетского комитета комсомола Борискина, украшенного боевыми шрамами от угрей, там восседали: зав. кафедрой ТОЭ* Пельменыч, розовый и блестящий, как недозрелый помидор, молоденькая преподавательница марксистско-ленинской философии, смешливая и аппетитная, а также представитель партийной организации института с лицом только что инициированного вампира.