Уроки верховой езды
Шрифт:
Сзади слышатся торопливые шаги, кто-то бежит вверх по лестнице.
— Что тут у вас произошло? — кричит Мутти, врываясь к нам. — Крику, как будто убили кого!
— И давно это у тебя? — требую я ответа, сверля Еву пристальным взглядом.
Она не отвечает. Она рассматривает багровые следы, оставленные на ее руке моими пальцами. Наверняка потом не раз мне это припомнит.
— Давно?! — повторяю я.
— С месяц, — опасливо поглядывая на меня, отвечает дочь.
Я пересекаю комнату. Ева пятится от меня, но я хватаю ее за плечи и силой разворачиваю к высокому зеркалу.
— Значит, понятия не имеешь, что натворила? —
Оно падает на пол. Ева мгновенно наклоняется подхватить его, потом поворачивается ко мне.
У меня слезы наворачиваются от вида мерзкой наколки на ее чистой, свежей коже. Я смотрю на нее, прикидывая, что будет дальше, и вижу, что она занята тем же. Когда она видит, что я вновь овладела собой, на ее лице возникает защитная маска непокорства. Она думает, что близка к победе.
— Ты ее немедленно сведешь, — говорю я и ухожу.
— Что? Куда ты пошла? — кричит Ева мне в спину.
Я бросаю через плечо:
— Пластических хирургов искать.
Наши с Евой отношения всегда были непростыми. Хотя, наверное, нет, не всегда. Я помню светлое времечко, когда она была пухленьким младенцем, унаследовавшим мои светлые волосы при карих глазах Роджера. Тогда мы с ней так любили друг друга, что Роджер мог бы приревновать — если бы сам точно так же не любил Еву. Возможно, то, что мы оба были помешаны на ребенке, было первым звоночком — на Еву уходила вся наша любовь, для себя почти ничего не оставалось. Причем сами мы не замечали переноса чувств, а это был уже второй звоночек… Легко рассуждать задним числом, теперь, когда Роджера со мной больше нет. Сквозь призму надвигающегося развода любой пустяк из прошлого кажется судьбоносным…
Чуть позже, когда Ева вышла из младенчества, дела у нас с ней постепенно пошли наперекосяк. Правду сказать, еще каких-то три года назад мы с ней могли разговаривать. Иногда нам даже бывало хорошо вместе. Вот только близости, которая, как мне казалось, должна присутствовать в отношениях матери и дочери, я совершенно не ощущала.
Помню, как однажды мы с Роджером взяли ее в зоосад, где можно было общаться с домашними животными. Растрепанные золотые кудряшки обрамляли личико Евы, точно грива львенка, детские ручки в складочках и перетяжках тянулись погладить козу. Она была очень красивым ребенком, сущее загляденье… но я чувствовала — чего-то не хватает. Я видела, как другие мамаши бросались на колени возле ребеночка, стоило тому заплакать, и отцы опускались рядом, следя, чтобы детка не выронила овес, приготовленный для козы… Эти люди прямо лучились любовью и счастливой заботой, а мне подобное было чуждо. Я как-то не могла полностью отдаться материнству, погрузиться в него, наслаждаться им. Что-то всегда меня отвлекало, требовало внимания, не давало жить счастливым моментом. Готовка, которая мне не слишком удавалась. Стирка, разраставшаяся день ото дня. Счета, требовавшие оплаты, вынужденное заточение дома… Ну и чувство, что с Роджером у нас полного единения все-таки не было.
Не говоря уже о лишнем весе — он появился у меня во время беременности и никак не желал покидать мою некогда спортивную и подтянутую фигуру.
В тех редких случаях, когда мы с Роджером выбирались куда-нибудь без Евы, я с завистью наблюдала за другими парами, которые гуляли с детьми, хотя мой ребенок ждал меня дома. Я подсознательно ощущала, что их опыт
Я всячески подавляла и прятала это необъяснимое чувство. Я кроила платья, устраивала вечеринки, я даже возила ее на занятия по верховой езде — хотя вид дочери, сидящей на лошади, ввергал меня в панический ужас. Каждый уик-энд мы непременно устраивали семейную вылазку — пеший либо велосипедный поход, поездку на детскую экскурсию в музей или в ботанический сад. Ева росла любимой и отлично знала это. Даже когда она вошла в подростковый возраст и все стало меняться, я продолжала бдеть, я глаз с нее не спускала.
Я думала, моя неусыпная бдительность послужит чем-то вроде щита, ограждающего и нас, и ее саму от опасностей отрочества. Ну и какова оказалась цена этой бдительности, если она обзавелась татуировкой, а я и не знала?
Я закрыла дверь в свою комнату и села к столику у окна. Трясущимися руками вновь подключила компьютер к Интернету, решившись отыскать пластического хирурга, который согласится принять нас без промедления. Сегодня, сейчас.
Меня страшит не татуировка сама по себе. Я не приемлю ее, и она будет уничтожена. Но это тоже не важно. Я ужасаюсь тому, что не знала о ней. Если я не знала о ней, спрашивается — о чем еще я могла не подозревать?
Через двадцать минут я спускаюсь по лестнице, сжимая в руке бумажный листок. При этом я кричу во весь голос, не задумываясь, кто еще может быть в доме:
— Ева! Ева, ты где?
Я останавливаюсь у подножия лестницы, прислушиваюсь, нет ли где признаков жизни.
— Ева! Живо иди сюда!
Сперва мне кажется, что в доме никого. Потом раздается урчание моторчика. Я оглядываюсь и вижу папу, выезжающего из дверей гостиной. Мне становится нехорошо.
— Они уехали, — говорит он.
— Это как? — Я хлопаю глазами.
— Твоя мама взяла ее с собой в магазин.
Секунду я стою неподвижно, потом челюсть у меня начинает дрожать — и я взрываюсь:
— Мутти не имеет права куда-то ее с собой брать. Ева — моя дочь! И мы с ней через полчаса должны быть у пластического хирурга, мы записаны на прием! Она нужна мне здесь и сейчас, немедленно!
Я смотрю на своего беспомощного родителя, ожидая, что он начнет заступаться за Мутти. Мне этого почти хочется, я выплеснула бы эмоции в споре. Но он молчит.
Я заливаюсь слезами.
Через несколько секунд я вновь слышу урчание работающего моторчика, папа подъезжает ко мне на своем кресле. Сделав огромное усилие, он поднимает руку и касается моей руки. Ощутив прикосновение его ладони, обтянутой пергаментной кожей, я оседаю на пол и опускаю голову ему на колени. Ощущение такое, что под брюками у него одни кости.
— Господи, папа, ну почему? — вырывается у меня. — У нее такая чудная кожа, и зачем ей понадобилось делать татуировку — какого-то богомерзкого единорога?
— Она обозлилась из-за пирсинга, — говорит папа.
Я вскидываю голову.
— Что?..
— Она обозлилась из-за пирсинга в языке, вот и сделала наколку.
Я в ужасе гляжу на него. Потом снова роняю голову ему на колени. Его ладонь касается моего затылка — легкая, точно воробушек. Он гладит меня по волосам.
— Я понимаю, Аннемари, ты расстроилась. Конечно, это удар, но не надо принимать так близко к сердцу. Конечно, не надо бы в ее возрасте делать тату, но, кажется, сейчас это модно…