Ущелье дьявола
Шрифт:
В результате налицо оказалось четыре клинка в два с половиной фута длины каждый.
— Что ж, приступим? — спросил Риттер.
— Сию минуту, — ответил студент, который возился в углу у какого-то ящика с инструментами.
Это был хирург, студент-медик, прибывший для починки ожидаемых изъянов кожи от шпаги. Он подошел к двери в глубине зала и крикнул:
— Скорее, пожалуйста!
Вошел слуга, он принес две салфетки, миску и кружку воды и поместил все это около хирургического ящика.
Дормаген следил с нетерпением за всеми этими приготовлениями и перекидывался с окружавшими его студентами краткими, отрывистыми фразами. Франц подходил то к Отто, то к хирургу. Юлиус держал себя спокойно и с достоинством.
Самуил же, по-видимому, был занят исключительно тем, что устранял попытку розовой веточки, колеблемой ветром, забраться в открытое окно.
— Готово! — сказал хирург.
Юлиус подошел к Самуилу, а Риттер к Дормагену.
Тогда четыре секунданта сняли с вешалки на стене четыре куска войлока, четыре латных рукавицы и четыре стеганных пояса и подошли к дуэлянтам, чтобы облечь их в эти доспехи.
Самуил отстранил прочь своего секунданта Дитриха.
— Убери прочь этот хлам, — приказал он.
— Но ведь это правило, — пробовал протестовать Дитрих, указывая на стол, где лежал раскрытый Устав — старая засаленная книга в черном переплете с красными закладками.
— В Уставе, — сказал Самуил, — изложены правила, относящиеся к ссорам между студентами, но здесь ссора между мужчинами. Это не булавочный укол, теперь не время напяливать нагрудники. Напротив, надо даже снять сюртуки.
И с этими словами он действительно снял свой сюртук и швырнул его на противоположный конец зала.
Потом он схватил первую попавшуюся шпагу, согнул ее, уперев острием в пол, и стал в выжидательную позу.
Отто Дормаген, Юлиус и Франц последовали его примеру, и все четверо, сбросив стеснявшие их сюртуки, приготовились к битве.
Речь и жесты Самуила сообщили серьезность настроению присутствующих. У всех появилось предчувствие мрачной развязки.
Дитрих трижды ударил в ладоши и произнес установленные слова:
— Шпаги, скреститесь!
И в ту же минуту в воздухе засверкали все четыре шпаги.
Все присутствующие принялись следить за поединками с напряженным вниманием, затаив дыхание.
Первое нападение с обоих сторон было как бы пробным, противники, казалось, приноравливались друг к другу.
Силы Юлиуса и Франца были равны. Вызванный ревностью припадок гнева, овладевший Францем в первую минуту, сменился теперь холодной, сосредоточенной злостью. Юлиус же был прекрасен. Спокойствием, решительностью, храбростью без хвастовства сияла его юная, мужественная красота, одушевленная предстоящей опасностью. Впрочем, с обеих сторон обнаруживалось так много ловкости и присутствия духа, что можно было назвать этот поединок скорее упражнением в фехтовании, чем дуэлью, если бы время от времени быстрые натиски и еще более быстрые отражения, которые, казалось, вот-вот пронзят грудь, не напоминали присутствующим, что человеческая жизнь зависела от острия этого тонкого клинка мелькавшей шпаги.
Вопреки установившемуся обычаю студенческих дуэлей, которые, собственно говоря, представляют собой более или менее опасную фехтовальную игру, ни Юлиус, ни Франц не говорили ни слова.
Что же касается до другой пары дуэлянтов, то она казалась гораздо серьезнее и страшнее.
Преимущество Самуила Гельба перед противником состояло в высоком его росте и в самообладании, которое никогда не покидало его.
Но Отто Дормаген отличался подвижностью, пылкостью, решительностью, внезапностью и смелостью движений, которые невозможно было предвидеть.
Это было редкое, захватывающее зрелище: с одной стороны спокойное хладнокровие, с другой — страстная ярость.
Такая противоположность поражала зрителей; шпага одного напоминала зигзаг молнии своим быстрым, внезапным ослепительным действием; напротив, удары шпаги противника были верны, определенны и прямы, как острие громоотвода.
Самуил не мог удержаться от разговоров и насмешек. Отражая с пренебрежением яростные нападения Отто, он сопровождал каждый свой отбой злой насмешкой по адресу противника.
Он делал указания Дормагену, предупреждал его, давал ему совет, как фехтовальный учитель своему ученику.
— Плохой отбой. Я нарочно открылся! Начнем снова. Теперь терц. Вот уже лучше! Вы научитесь, молодой человек. Стойте! Я целюсь в грудь! Говоря так, он действительно чуть не пронзил грудь Дормагена, который избежал удара только благодаря ловкому прыжку назад.
Однако, такая пренебрежительная самоуверенность начала не на шутку раздражать Дормагена. Вследствие злости и уязвленного самолюбия он принялся действовать шпагой еще отчаяннее. Самуил же все не унимался, и его ядовитый язык работал в такт со шпагой.
Его лицо выражало злое торжество. Чувствовалось, что опасность была его стихией, катастрофа наслаждением, смерть жизнью. И он был прекрасен по-своему: резкие, угловатые черты его лица дышали демонической красотой. Ноздри раздулись, в складке губ, выражавшей улыбку, обнаружилось еще более холодной дерзости, чем обыкновенно; его карие, с красноватым отливом зрачки сверкали, как у тигра. Неизъяснимое выражение кровожадной гордости всего существа его вызывало у зрителей чувство не то ужаса, не то восторга. Минутами казалось, что он обдавал демоническим светом своих глаз всю залу, в них можно было прочесть полнейшее презрение к жизни.
При виде его спокойствия, уверенности во всех действиях и презрительного отношения к противнику, у зрителей сама собой зарождалась мысль о его неуязвимости.
Дормаген, который начинал уже терять присутствие духа от всех его язвительных колкостей, решил покончить разом и рискнул употребить свой особенно опасный прием, о котором говорил Юлиусу Самуил.
То был отчаянно смелый натиск. Не разгибаясь, стремительно сыпал он удары один за другим, бросаясь на противника, как разъяренный лев.