Ущелье дьявола
Шрифт:
— Значит, ты сама признаешь, — ответил Юлиус, покачивая головой, — что я теперь владею уже только половиной твоего сердца?
— Неблагодарный, разве он — не ты?
— Он спит, — сказал Юлиус. — Хоть на это время, пока он спит, будь моей вся, целиком.
— О, нет, надо, чтобы он чувствовал, что его качают.
— Так вели кормилице или Веронике покачать его. — Нет, надо, чтобы он чувствовал, что я его качаю.
— Ну, вот!
— Попробуй, коли хочешь.
Она отодвинулась от колыбели, и вместо нее стал качать Юлиус. Ребенок проснулся и заплакал.
— Видишь! — сказала Христина с торжествующим взглядом.
Они провели около получаса вместе, потом Юлиус ушел к себе. Но не прошло и двадцати минут, как Христина вошла к нему вся встревоженная.
— Ребенок захворал, — сказала она. — Он не хочет брать грудь, плачет, кричит. Мне кажется, что у него начинается лихорадка. Надо послать за доктором, Юлиус.
— Конечно, — сказал Юлиус. — Но у нас в Ландеке, кажется, нет доктора.
— Надо послать верхового в Неккарштейнах. Через два часа он вернется. Я пойду распоряжусь.
Она ушла отдать распоряжение, увидела, как один из слуг уехал и вернулась к себе в комнату. Там был Юлиус, он сидел около колыбели ребенка, который продолжал кричать.
— Ему не лучше? Ах, господи, когда же, наконец, приедет этот доктор.
— Полно, успокойся, — говорил Юлиус.
В эту минуту дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел Самуил Гельб, так, как будто его ждали.
— Г-н Самуил! — вскрикнула ошеломленная Христина.
Глава тридцатая Самуил — врач
Самуил важно поклонился Христине. Ей показалось странным, что Юлиус не выразил ни малейшего удивления при виде своего друга, пошел к нему навстречу и пожал ему Руку.
— Ты изучал медицину, — сказал он ему. — Посмотри, что такое с нашим малюткой.
Самуил молча исследовал ребенка, потом, осмотревшись кругом и увидав кормилицу, подошел к ней и пощупал у нее пульс.
— Но, милостивый государь, — сказала Христина, у которой беспокойство сердца взяло верх над ужасом души, — у нас не кормилица больна, а мой ребенок.
— Сударыня, — учтиво и холодно отвечал Самуил, спокойно продолжая исследование кормилицы, — мать не хочет ничего знать, кроме ребенка, но врач ищет причину болезни. Нездоровье вашего ребенка — простое следствие нездоровья его кормилицы. Малютка голодает, потому что эта женщина не в состоянии его кормить как следует, вот и все. Перемена климата, образа жизни, быть может — тоска по родине, все это подействовало на женщину-иностранку и испортило у нее молоко. Надо немедленно заменить ее другой кормилицей.
— Заменить?… Но откуда же взять другую?
— Неужели по соседству не найдется какой-нибудь кормилицы?
— О, боже мой, я не знаю! Я такая беспечная, такая неопытная мать. Что теперь делать?
Ребенок снова закричал.
— Вы совершенно напрасно беспокоитесь, сударыня, — говорил ей Самуил все тем же холодным и учтивым тоном. — Ведь ребенок, в сущности, решительно ничем не болен, и никакая опасность ему не угрожает. Вы можете сделать вот что. Возьмите себе в кормилицы одну из молодых коз Гретхен.
— А Вильгельму не будет от этого нехорошо?
— Он будет прекрасно чувствовать себя. Только раз начавши, надо так уже и продолжать. Частая перемена молока может иметь свои неудобства. Притом коза такая кормилица, которая не будет тосковать по родной Греции.
Юлиус сейчас же послал за Гретхен, и она скоро пришла. Она, в свою очередь, не высказала ни малейшего удивления при виде Самуила. Христина, которая за ней наблюдала, заметила только на ее губах горькую усмешку.
Цыганочка ужасно обрадовалась, когда ей сказали, что одна из ее коз будет кормить маленького Вильгельма. У нее как раз была молодая, очень здоровая козочка с прекрасным молоком. Она побежала за ней. Пока она ходила, Самуил продолжал успокаивать Христину. Вообще его обращение с ней совсем изменилось, хотя его доводы от этого не стали убедительнее для нее. Он теперь говорил с ней крайне почтительно, с ледяной вежливостью, оставив свою прежнюю жесткую, насмешливую и надменную манеру.
Скоро Гретхен вернулась, приведя с собой чистенькую беленькую козочку. Она уложила ее на ковер. Христина подложила к ней Вильгельма, и ребенок принялся сосать с жадностью.
Христина забила в ладоши от радости.
— Ну, вот мы и спасены, — проговорил Самуил. Христина не могла удержаться, чтобы не бросить ему благодарного взгляда.
Этот странный человек сказал задумчивым тоном:
— Я люблю детей. Я хотел бы, чтобы у меня был ребенок. Дети прелестны и не горды, они слабы и не злы. Я люблю детей за то, что они еще не люди.
Он поднялся, собираясь уходить.
— Ты позавтракаешь с нами? — сказал ему Юлиус.
— Нет, я не могу, — ответил Самуил, смотря на Христину.
Юлиус настаивал. Но Христина ничего не говорила. Прошлое, забытое ею в порыве материнского чувства, вернулось, и из-за матери выступила вперед женщина.
Самуил, по-видимому, заметил молчание Христины и на настойчивые приглашения Юлиуса очень сухо ответил ему:
— Невозможно. Вели оседлать лошадь. Я тебе обратно пришлю ее из Неккарштейнаха.
Юлиус распорядился. Христина, перестав бояться, что Самуил останется, вполне овладела собой и принялась благодарить его. Когда пришли сказать, что лошадь подана, она вместе с Юлиусом вышла проводить его и снова поблагодарила. Но она не приглашала его посетить их. В то время как он садился на лошадь, она потихоньку спросила у Юлиуса:
— Как и почему Самуил Гельб очутился здесь, Юлиус?
— Клянусь тебе честью, что я и сам не знаю, как это случилось, — ответил Юлиус.
— Уехал! — сказала Христина со вздохом облегчения. Как раз в эту минуту Гретхен спустилась с лестницы и подошла к ним. Она слышала последнее слово Христины и, покачав головой, произнесла вполголоса: